Читать «Диалог теней» онлайн - страница 7

— Ангел или животное, — поверьте мне, Франсуаза, душа всегда одерживает верх над нами.

— Не так уж это неизбежно, как вы говорите. Конечно, мне чужда идея бога, она меня не занимает, Вероятно, люди просто обожествили свой страх смерти или что-то еще. Какое нам дело до этого? Мы смерти не боимся.

— Я боюсь ее, только ее я и боюсь.

— Значит, вы ничего не боитесь. Что вы успеете узнать о ней, милый? Мгновение страха, полное жизни… Нет, я не поверю ни в бога, ни в души, но я верю в некое внутреннее начало, которое причиняет мне боль, узурпирует мою волю и пытается меня перехитрить. Вы обвиняете меня в том, что я себе противоречу, что понапрасну себя терзаю, но ведь это я борюсь с ним, и если порой я кажусь вам своевольной или безумной, то потому только, что борюсь я вслепую, обнаруживаю врага лишь мало-помалу, по тем ударам, которые он мне наносит. Да, лишь мало-помалу я обнаруживаю его силу и коварство этой силы. И все же я могла бы назвать его по имени: это гордыня, Жак, та самая гордыня, которая, как вы только что сказали, затмевает мой разум, из-за нее я то рассудительна, то безумна, то осторожна, то сумасбродна, не похожа сама на себя. Это — гордыня, но гордыня не моя.

— Только ли в гордыне, Франсуаза, причина вашей трезвой запальчивости?

— Разве вы знаете, что такое быть угнетенной своим родом, порабощенной, раздавленной им! За эти два месяца вам случалось несколько раз видеть моего отца. Его достаточно увидеть и услышать однажды — этот взгляд, в силу неизъяснимого противоречия одновременно мечтательный и жесткий, это длинное узкое лицо, отмеченное продольными морщинами, бесстрастное даже в смехе, этот надменный подбородок, эта его манера слегка отворачивать плечи, вздергивая голову, точно он заведомо отрицает свою причастность к чему бы то ни было, снимает с себя всякую ответственность и с наглым сочувствием, более оскорбительным, чем презрение, считает, что заведомо расквитался навсегда с себе подобными, с их несчастьями или ошибками. Ни разу я не получила от него предупреждения, совета, приказанья, которое он не процедил бы сквозь зубы, небрежно. Существует ледяная учтивость: в его учтивости нет даже этого причиняющего боль холода. Клянусь, что у него все размечено, все в ажуре, хотя живет он одиноко, замкнуто: самой изощренной вражде не за что уцепиться. Моя мать умерла через шесть месяцев после моего рождения, в расцвете молодости, в расцвете красоты, и он однажды сказал мне, что она была проста и совершенна (каким тоном!)… И что же, вы не увидите ни одного ее портрета у него в квартире, ни даже — я убеждена — в его ящиках. Прелестная гравюра Мондоли повешена в маленьком салоне туалетной, куда он больше не заходит. Что еще добавить? Если он порвал со своими, если обрек себя на одинокую старость в четырехстах милях от родины, то его побудило к этому что-то, чего я не знаю, но могу себе представить, что-то, похожее на него самого, какой-нибудь долг чести, — его чести, чести, как он ее понимает, потому что у него есть честь для собственного употребления, непостижимая для других, примитивная и суеверная, как религия дикарей. Да, что бы там ни было, гордыня, одна гордыня привела его сюда и вынудит здесь умереть… И весь его род таков, Жак. Не смейтесь! Вы, во Франции, забыли, что такое род, у вас слишком острый ум, вы от всего отделываетесь смехом — и смех в самом деле освобождает, ваш смех, смех по-французски. Я никогда не умела смеяться, как вы. И не сумею. Такой род, как наш, — тяжкое бремя!