Читать «География гениальности: Где и почему рождаются великие идеи» онлайн - страница 88

Быть может, это лучшее определение гениального произведения: нечто, об улучшении чего даже думать смешно и глупо.

Получив отповедь, я меняю тему и задаю Шейле вопрос о путешествии во времени. Если бы она могла перенестись на один час в Возрождение, с кем бы она хотела повстречаться? Она прикусывает губу, что, как я уже понял, указывает на размышления.

– Не с Микеланджело, – решительно произносит Шейла. Мол, человек талантливый, но уж очень взбалмошный. – Может, с Лоренцо? – По ее глазам видно, что она уже в XV веке. – От встречи с Лоренцо я бы не отказалась. Такой был чувак…

«Нет! – чуть было не срывается у меня с языка. – Чуваком был Сократ!» Однако Шейла продолжает:

– А, вот! С Георгием Гемистом.

– С кем?

Георгий Гемист – это греческий ученый, который по приглашению Медичи приехал во Флоренцию. Византийская империя трещала по швам, так что многие греческие ученые внезапно оказались без работы (прямо как в наши дни!). Медичи не упустили случая и сманили во Флоренцию лучших из них.

А лучше Гемиста не было никого. Этот бородатый, колоритный мыслитель называл себя новым Платоном. По мнению Шейлы, он воплощал собой возрожденческое понятие о поиске истины любой ценой. Он совершал странные, безумные вещи. Например, расстроил собрание клириков, прочитав им лекцию о платоновских добродетелях. Не слишком осмотрительно, но именно такие вещи Шейле в нем и импонируют.

– В нем было бесстрашие, – замечает она, подтверждая, что риск ценился в ту эпоху больше денег, – не чета нам. Какой там риск в наши дни! Он понарошку: всегда можно заявить о банкротстве и начать заново. Нас защищают социальные институты. Во Флоренции времен Возрождения не было ничего, абсолютно ничего. В случае неудачи вы могли помереть с голоду. Вы бесповоротно погубили бы и себя, и свою семью.

– Так себе перспектива… А что в случае успеха?

– Если у вас все получалось, ваш успех становился легендой. А на кону ведь стояли не просто деньги или сиюминутная известность. Целью была слава вечная – вписать свое имя рядом с именами Юлия Цезаря, Цицерона и Платона. Это она прельщала Медичи, да так, что нам и не представить.

Я молча размышляю: а к чему стремимся мы? Что считаем высшим проявлением человеческого духа? Ради чего рискнули бы? Мы с Шейлой выходим из Библиотеки Лауренциана на площадь, мокрую от луж, – и мне приходит в голову печальный ответ: ради первичного размещения акций. А ведь это, думаю я, доставая зонтик, не предел наших возможностей…

Однажды, уже под конец моих флорентийских каникул, когда мы с Юджином бродим по залам очередного музея, я вдруг чувствую, что у меня голова кругом идет от Возрождения. Слишком много искусства, да еще хорошего. Это перебор. Я недостоин. Мне становится немного дурно.

– Дышите глубже, – советует Юджин, словно инструктор по йоге, а не историк искусства.

Тем не менее я следую совету – и все встает на свои места.

Несколько позже, когда мы восхищаемся очередным «Давидом» (а может, «Мадонной»), Юджин вскользь бросает: «Эти люди никуда не ушли». Он прав: их присутствие ощутимо. Призраки Микеланджело, Леонардо и Боттичелли висят в воздухе, как туман в Сан-Франциско. Уж сколько столетий прошло, все должно было порасти быльем – но не поросло. «Период полураспада» подлинного гения может длиться и длиться.