Читать «Дневник из сейфа» онлайн - страница 20

Буднично пахнет административным учреждением — этакой специфической смесью масляной краски, натертых полов и разведенной карболки.

А вот и знакомая круглая приемная. Что тут было раньше: «Уголок смеха», выставка изделий кружка «Умелые руки»?

Хароны передают его плечистым Церберам и удаляются, стараясь не грохотать коваными подошвами.

Церберы с карминными, словно натертыми кирпичом, физиономиями оставляют его стоять посреди приемной и возвращаются на свои места у плотно прикрытой двустворчатой дубовой двери, лишенной какой бы то ни было таблички.

— Лез аппартаман де сан алтес… — вызывающе подмигивает им Ленц

— Прекрасно! Везите их. Да, прямо к шефу, — торопливо сворачивает телефонный разговор сутулый однорукий офицер с огромными, как плавники, ушами.

— Ха! Господин Цоглих? Мое почтение! — с беззаботным видом приветствует его пленник.

Глаза Цоглиха уходят от взгляда Ленца. Холодный кивок, и адъютант начальника СД скрывается за дверью.

…Да, маловероятно, что взяли по прошлому делу. Сейчас набросятся: где кассета?…

Сейчас, вот сейчас вспыхнет над дверью табло — большой огненный глаз — как тогда, перед первым допросом. В тот раз ему удалось выйти отсюда, перехитрить самого сатану, теперь расплачиваться придется вдвойне.

Мучительно давит в груди, там, за часто вздымающимся кармашком френча. Словно кто-то невидимый, безжалостный взял в лапу его сердце и, забавляясь, то грубо сдавит, то с ухмылкой отпустит, как резиновую грушу пульверизатора… И нитроглицерин кончился. Хоть бы присесть. Куда? Не на пол же — в приемной ни одного стула.

Скорее бы зажглось проклятое табло.

Свое дело ты сделал, последнее твое дело в «этом лучшем из миров», как говаривал старик Лейбниц. А умирать все равно где-нибудь и когда-нибудь надо…

О такой ли судьбе единственного сына мечтал твой отец — провинциальный учитель немецкого языка с жиденькой чеховской бородкой и вечно сползавшим пенсне, добрейший чудак, приводивший к себе домой своих гимназистов, чтобы всю ночь напролет читать с ними не рекомендованные синодом поэмы богохульника Гейне? Или мать — хрупкая большеглазая мама, заставлявшая свое пухлое чадо часами перекатывать сверху вниз и снизу вверх бесконечные гаммы?

Смешной увалень в бархатных штанишках, в заботливо отглаженной курточке с блестящими перламутровыми пуговицами — «тульский вундеркинд», как дружно окрестили его столичные газеты после первого же выступления на концерте учеников Санкт-Петербургской консерватории, — мог ли тот пай-мальчик, всеобщий баловень, представить себе, какими торными тропами поведет его судьба!… Хотя стоит ли упрекать судьбу? Просто мальчишка постепенно вырастал, и слишком жадным был его интерес к окружающему, слишком живо откликался он на всякую несправедливость, чтобы находить забвение только в мятежных сонатах и безмятежных ноктюрнах — в окна консерватории врывалась «Варшавянка», сопровождаемая яростным свистом казацких нагаек…

Быть может, если бы его не исключили «за участие в студенческих беспорядках», не выслали по этапу в Сибирь… Нет, вряд ли бы это что-нибудь изменило. Все равно не смог бы он оставаться лишь зрителем в революции. И рано или поздно трудности нелегальной работы с ее жесткими конспиративными требованиями неизбежно выявили «второе я» его мечтательно-поэтической натуры, — психологическое чутье и находчивость — неожиданные для него самого качества, позволявшие ему, юноше, распутывать такие сети царской охранки, перед которыми порою бессильны были куда более опытные товарищи.