Читать «Записки Анания Жмуркина» онлайн - страница 112

— И будет, — икнул Игнат и погладил брюшко.

— Будет, — икнул Жмытик, — вот это хорошо.

— Он должен быть в третьем колене, ежели сцитать от царевица Алексея, — вставил Вавила и привалился к стене.

— Да-а? — поворачиваясь к Вавиле, спросил Жмытик. — От царевича Алексея?

— От него самого! — злобно рявкнул Евстигней. — Жди! А теперь убирайся отсюда к черту! — и яростно вырвал у Игната карты, выбросил на козырек окопа. — К черту!

Яков Жмытик пискнул и дернулся в сторону, Евстигней, как осминный мешок, растянулся на соломе и запел: «Голова ты моя, голова, до чего ты меня довела», — но тут же смолк, быстро вскочил на ноги, уставился на Якова Жмытика, который, припав к земле и втягивая в плечи голову, полез из окопа за картами. Долго он карабкался и сопел, но не успел он показаться из окопа, как немцы его заметили и стали было брать на мушку, и ежели бы Евстигней не вскочил на ноги и не рванул с силой его вниз, они наверно бы его взяли, так как несколько пуль жалобно впились в насыпь.

— Черт! — прорычал Евстигней и поднял над его задом сапог. — Пошел!

Яков Жмытик трусливо пополз по проходу окопа к себе в блиндаж; а за ним, пригибаясь, покатился Игнат; за Игнатом и Вавила.

XI

Я тяжело открыл глаза: на нашем участке небо очистилось от желтого дыма, солнце выглянуло из-за леса, что был позади нашего участка, и бросило в блиндаж бледно-желтую полосу. Я взглянул на солнце. Оно было низко, сочилось желто-красной сукровицей. При виде солнца мне стало невыносимо больно, потянуло в поля. Я крепко стиснул зубы, повалился на солому. Я никогда не забуду день, когда я выехал в поле, на свою пашню, и, держа соху, легко, легко ходил за мерином. Сколько было тогда радости, счастья! Мерин и его хозяин купались в сухом, горячем золоте дня; мерин весело выполнял свой тяжелый труд, также и я, его хозяин; он фыркал и на солнце казался бронзовым, блестящим, так что от него, как и от солнца, бежали стрелы лучей, летела золотистая пыль на глубоко взрытую борозду, а также и на меня, — я тоже излучал из себя солнечные лучи радости, тепла. В этот день было большое, необыкновенно глубокое золотисто-зеленое небо; в этот день было яркое солнце, похожее на огненный жернов, и тихо-тихо вертелось, брызгало над моей головой горячими каплями; в этот день под таким потрясающим небом и солнцем, утопая в необозримом пространстве, обращенный, как небо и солнце, лицом к земле, плавал певун жаворонок, а я, вышагивая за мерином, за сохой, вслушивался в его песни, изредка вскидывал голову, ласково ловил черную точку, бьющуюся в судороге любви, влюбленно держал на своем веселом и немного прищуренном взгляде. Вот в этот самый день, когда я был полон радости, восторга, был насыщен соком жизни, как и прародительница земля, слушал чутко жизнь в каждом одушевленном и неодушевленном предмете, с тревожным писком ко мне на грудь упал темно-желтый комочек. В комочке я узнал певуна жаворонка. Я чувствовал, как в моей корявой юношеской руке лежало небольшое теплое тельце, которое было так мало и хрупко, что было бы вполне достаточно легкого нажима пальцев — и громкая, почти громовая песнь отлетела бы из этого прекрасного существа. Я поднял кверху голову: в небе не было песни, была тишина, да, широко раскинув крылья и делая круги, плавал крылатый хищник над моей головой, зорко отыскивая добычу, боясь снизиться на землю. Я отошел от сохи, поднял кусок земли, бросил в него. Ястреб дернулся вверх и плавно, удаляясь от моей пашни, поплыл ввысь, и через несколько минут он был далеко, а потом и совершенно скрылся в золотой, ярко-зеленой синеве. После этого я снова посмотрел на жаворонка: он все так же мирно сидел, и я чувствовал его маленькое теплое тело на своей ладони, биение его сердца, но уже более спокойное, чем оно было минуту тому назад; его глаза были полузакрыты, головка немного была втянута в плечи, и он отдыхал, — возможно, он отдыхал, старался позабыть картину ужасной смерти, мелькнувшей перед его глазами. Я осторожно погладил его головку, украшенную нежным хохолком, затем поднес его к своим губам, нежно, как посланнику неба, проговорил: «Тебе тоже грозит опасность. Тебе тоже хочется жить». Я почувствовал, как в ответ на мои слова сильнее забилось его сердце, сладко прищурились его глаза, так что от его радости, что он спасся от смерти, обрадовался я, и эта радость захватила меня всего; я поднял кверху руку, поцеловал этот теплый комочек, громко, почти со слезами на глазах крикнул: «Певун, милая птица, радость весны, как я рад, что ты знаешь и глубоко чувствуешь человека!» — и выпустил ее на свободу. Птица, вскрикнув, быстро взвилась из моих рук, но тут же, почти над самой моей головой, остановилась, громко запела прекрасный гимн человеку, земле, небу и солнцу и медленно, с чудесной песней, стала уходить ввысь. Песня жаворонка потрясла меня до слез. Я долго смотрел на него, любовался едва заметным трепетом крыльев, а жаворонок медленно поднимался все выше и выше от земли, и песнь его все больше и больше была слышна и понятна мне. Лежа в блиндаже, я так размечтался, что даже позабыл, где я нахожусь, и стал разговаривать с собой вслух, так что Евстигней поднял голову, хрипло засмеялся: