Читать «Итальянский художник» онлайн - страница 83

В носу у меня защипало.

— Пьетро, — произнес я как можно строже, чтобы не выдать своих чувств, — когда говоришь: прощайте, горы и ручейки, прощай, родной дом, — не дрыгай ногой. Стой нормально.

— Нога всё равно будет скрыта облаком. Буду дрыгать, сколько захочу!

— Какой же ты вредный, — сказал я и запустил в него желудем. Пьетро увернулся: а чо? – обиженно бубнил он себе под нос, — чуть что — кидаться в человека! Мыслимое ли дело!

Мы стали бродячим театром, репертуар наш был огромен. Мы показывали: «Конец света», «Царя Давида и Вирсавию», «Женитьбу алхимика», «Подвиги Геракла», «Корабль дураков», «Дракон и нимфы», «Орландо», «Смысл жизни в апреле и мае» и кучу всяческой другой чепухи, которую мы придумывали чуть ни каждый день.

Утро. Я снова дома и уже привык; старые пятна на потолке вновь стали для меня родными. Лючии-Пикколли пикколи сегодня нет, у неё своё хозяйство, которое не бросишь надолго просто так. Сквозь тишину пустого утреннего дома я слышу почтовый рожок. Мягкое громыхание замирает возле входа, потом слышится щелчок бича, и топот копыт стихает среди полей. Не одеваясь, я покидаю свою комнату, иду через вестибюль.

Под дверь просунуто письмо. Азра узнала, что я в поместье. Пишет, что собирается приехать сюда ко мне и привезет показать внука. Моему внуку три года, и зовут его Бонифаций. Это всё, что о нём известно мне. Это приятно. Рад ли я? Конечно. Я даже плачу от счастья. При этом пустой каменный глаз плачет наравне с глазом целым. Бонифаций — это прекрасно. Это чудо, видеть того, кто будет после нас. Те, кто приходят в конце, облегчают переход. Они обрывают последние нити тоски и воспоминаний.

А всё-таки с Азрой я много что неправильно сделал, недоглядел; слишком верил в живительные силы духа, рассчитывал на благородство самого воздуха жизни. А жизнь переменилась. Жизнь была уже совсем другая. Я этого не понял. Таскал Азру за собой, с этим балаганом. Кто только к нашей компании не прибился! Кого только не было в нашем бродячем театре. Даже не буду говорить. И сам я делал всё не так. Я рисовал задники к спектаклям, раскрашивал кукол, придумывал костюмы и афиши. Я нарушил три правила рисования моего учителя Гектора Граппини: никогда не рисовать движение, не рисовать мимику, не делать резкие тени и свет — это дурной тон, говорил мне когда-то Гектор Граппини. Всё было неправильно. Но мы собирали приличную кассу, да еще тешили себя тем, что наш театр забредал в такие места, где театр не мог появиться никогда; и люди смотрели наши балаганные номера с благоговением. Мы были для них почти богами, и не встречали конкурентов. Дела наши шли не так уж и плохо, но история нашего бродячего театра закончилась так же неожиданно, как и началась.

Это было в маленьком трактире по ту сторону Альп. Трактир назывался «Пятый всадник». Мы остановились там на несколько дней, застигнутые непогодой, чтобы отдохнуть и отрепетировать эпилог одной пьесы. Наша труппа заняла все свободные помещения, часть конюшни, сеновал и угол на кухне. Две нижних комнаты трактира снимал человек по имени Иоганн Шильдеман, человек глухой и говорливый. В одной комнате помещался он сам, а другую он держал всегда запертой, и не пускал туда путзфрау, одержимую идеями чистоты и любопытства. Иоганн Шильдеман оберегал тайну тринадцатой комнаты под лестницей несколько более нарочито, чем того требовало соблюдение тайны. Господин Шильдеман кутал уши байковым полотенцем, играл в шары с хозяином трактира, ел за четверых и постоянно рассказывал что-нибудь из ряда вон выходящее. Он говорил про падающие с неба кресты, которых было полно в 1506 году, и здесь я не мог ни к чему придраться, потому что сам я был в это время в Венеции, и знаю, что это правда. Но когда за ужином Шильдеман рассказал о проклятом городе Красной королевы, я понял, что здесь дело не чисто. Господин Шильдеман рассказал о проклятом городе, когда он уже съел рыбный суп, рябчика с яблоком и закусил брусничным пирогом, готовясь уже перейти к бараньим котлетам.