Читать «Продрогшие созвездия» онлайн - страница 122

Я, наконец, стал понимать происходящее. Суд был продолжением следствия — это было ясно. Адвокаты ютились за своим столом, как бедные родственники. Судья Исакова резко на них покрикивала. К прокурорше же она обращалась любезно и милостиво. Меня и Брауна выслушивала сухо и сурово, а уголовников слушала порой по-бабьи, опершись подбородком о запястье. Глаза её, узко взиравшие на нас двоих, тогда округлялись. Два заседателя таскали тома дела на судейский стол и внимали всему происходящему, как усердные ученики. Мы с Брауном уже знали, что обречены. Я видел по нему, что и его надежды рушатся, и в душу его проникает отчаяние. Но что было делать? Дамоклов меч уже врезался в наши судьбы.

Тем не менее, приговор поразил. Брауну дали семь лет лагеря и три ссылки, мне четыре года лагеря и два года ссылки. Уголовникам — меньше. Потрясённость тех мгновений я и сейчас слышу в себе. Суд застыл, прокурорша стояла, как пионерка, солдаты напоминали памятники. Родные и друзья с опущенными головами стояли все рядом, и я ощущал, как бьёт по ним каждое слово. Когда произносили мой срок, жена закинула голову и закрыла глаза, словно темнота этих грядущих тюремных лет застила ей свет.

В тюрьме я почти не писал стихов. Когда нет неба, мне не пишется. Но вот одно. Оно посвящено жене:

Лене

Вышла замуж за тюрьму Да за лагерные вышки — Будешь знать не понаслышке, Что и как, и почему. И в бессоннице глухой, В одинокой злой постели Ты представишь и метели, И бараки, и конвой. Век двадцатый — на мороз Марш с киркой, поэт гонимый! Годы «строгого режима» — Слово против — дуло в нос. Но не бойся — то и честь, И положено поэту Вынести судьбину эту, Коль в строке бессмертье есть. Только жаль мне слёз твоих И невыносимой боли От разлучной той недоли, От того, что жребий лих.

1970, тюрьма КГБ, Литейный, 4

11 апреля 1970 года, почти через год после ареста меня отправили в лагерь. И началось моё знакомство с этим неведомым мне миром. И первое, что я увидел — Россию. Да, я заглянул ей прямо в лицо, глаза в глаза. По тропкам и дорожкам лагеря вдоль вышек и заборов бродили осколки двадцатых годов — седовласые, седоусые старики ковыляли, налегая на палку или костыль. Около них топтались виденья годов тридцатых — потемней волосом, покрепче шагом. И шмыгали тут и там тени годов 40-х — половчей ухваткой, похищней взглядом. Была в лагере и молодёжь светлая, и те старики, которых лагерь не сумел покорить. Но обо всём этом — о тюрьме, сокамерниках, лагере, этапе я рассказал в своих книгах, рассказах — «Смерть живьём». 1991 год, сибирские рассказы — журнал «Звезда», 1994 год, «12 сокамерников», журнал «Знамя» 1997 год, и в изданной вместе с женой — Еленой Фроловой книге «Состав преступления», 2011 год.

Здесь же мне хочется привести стихотворение, которое вобрало в себя всю мою жизнь тех лет:

В проходе тёмном лампочка сочится, И койки двухэтажные торчат. Усталого дыханья смутный чад, Солдатские замаянные лица. То вздох, то храп, то стон, то тишина. Вдруг скрежет двери — входит старшина: «Дивизион — подъём». И вмиг с размаху Слетают в сапоги. Ремни скрипят. Но двое-трое трёхгодичных спят, А молодёжь старается со страху. «Бегом!» Глухое утро. Неба дрожь. О, время, ну когда же ты пройдёшь! И словно мановеньем чародея, прошло. Решётка, нары и в углу Параша. Снова лампочка сквозь мглу, А за оконцем вышки. Боже, где я? Заборы, лай, тулупы да штыки. Шлифуй футляры, умирай с тоски. Кругом разноязыкая неволя, Я на семнадцатом, на третьем — Коля. А ты, Россия, ты-то на каком? А, может, ты на вышке со штыком? Когда ж домой? Спаси, помилуй, Боже! Вернулся. Долгожданная пора. Но не могу сегодня от вчера Я отличить никак. Одно и то же.

1986