Прямо с лёта, прямо с хода,поражая опереньем,словно вестник от восхода,он летит в стихотворенье.Он такой, что не обидит,он такой, что видит место, —он находит для насестасамый лучший мой эпитет.И ворчит, и колобродит,и хвостом широким водит,и сверкает до ознобавсеми радугами зоба.Мне бы надо затвориться,не пускать балунью-птицу,но я так скажу: ни разуптицам не было отказу!С милым гостем по соседствулюбо сердцу и перу!..Встань, далекий образ детства,белый голубь на ветру.…Было за полдень. В оградуна саврасом жеребцевъехал всадник с мутным взглядомна обветренном лице.Всадник спешился. Оставилу поленницы коняи усталый шаг направилсразу прямо на меня.И, оправя лопотину,он такую начал речь:«Понимаешь, парень, в спинуугодила мне картечь.Понимаешь… мне того…Плоховато малость.Понимаешь… жить всегоерунду осталось.Воевал я не за этим!..»Он придвинулся ко мне,и я в ужасе заметилкровь на раненой спине.Я — от страха в палисадник,пал в крыжовник и реву…Только вижу: бледный всадникопустился на траву.Только вижу, как бараньяшапка валится на чуб,только слышу, как страданьяулетают тихо с губ.Мне, конечно, стало горько,стало тягостно до слез —я к нему из-за пригорка,побеждая страх, пополз.«Понимаю, — говорю,—понимаю дюже…Может, спину, — говорю,—затянуть потуже?Понимаю, — говорю, —но куда ж деваться?»(Говорю, а сам горю —не могу сдержаться.)Теребя траву руками,всадник веки опустили, тяжелую, как камень,чуя смерть, заговорил:«Ты челдон, и я челдон.Оба мы челдоны…Положи свою ладоньна мои ладони.Слышишь, сполохи гудутпо всему заречью —беляки по нашим бьютрассыпной картечью.На семнадцать верст окрестбелые в селеньях,так что, кроме этих мест,нашим нет спасенья.Я, родной мой, прискакална заимку эту,чтобы дать своим сигнал,если белых нету.Мы бы стали по врагубить из-за прикрытья…Понимаешь, не могудальше говорить я».Было душно. К придорожьюмедом веяло с гречих.Всадник вздрогнул страшной дрожью,отвернулся — и затих.Я, конечно, понял сразуто, что он не досказал.И решил, как по приказу:надо выбросить сигнал!Я — домой. Комод у входа.Открываю я комод!Вижу: в ящиках комода —свалка, черт не разберет!В верхнем пусто. В среднем тесно.В нижнем? В ворохе тряпьятеткин шелковый воскресныйполушалок вижу я!Мне не жалко полушалка —разрываю пополам!Полушалка мне не жалко…На чердак бегу. А тамсо своей подругой вместе,боевой и злой на вид,на березовом насестеголубь мраморный сидит!«Что ж! — кричу, — послужим, дядя!Повоюем на лету!»И, багровый клок приладяк голубиному хвосту,я свищу: «Вали на волю!»И пошел винтить трубачпо воздушному по полю,по кривой рывками вскачь!То петлями, то кругами,то в разлете холостом!И багровый шелк, как пламя,За его густым хвостом.То на выпад, то на спинку,то как ястреб от ворон!..Вихрем прибыл на заимкупартизанский эскадрон.Солнце падало. Смеркалось.Скрылись белые за мыс.Восемь раз разбить пытались —восемь раз стекали вниз.Над заимкой тучи плыли.У заката на видулюди всадника зарылипод калиною в саду.И поставили подсолнуху него над головой.И не дрогнул тот подсолнух,и стоял, как часовой.А когда дневное лихозаступили тьма и тишь,эскадрон ушел по тихойдальним бродом за Иртыш.И не мог я наглядетьсяНа подсолнух ввечеру.О далекий образ детствабелый голубь на ветру!
