Читать «Один счастливый случай, или Бобруйские жизнелюбы» онлайн - страница 46
Борис Шапиро-Тулин
– Он Богу молится, я сам это видел.
Обида, владевшая мной, выкатила на язык именно эту жалкую и позорную фразу.
В классе повисло молчание. Я стоял не в силах поднять глаза, в ту же секунду ощутив весь ужас и всю глубину своего предательства. Но было уже поздно – дорога в комсомол для Бомы была закрыта.
С высоты сегодняшних лет это кажется мелочью. Но в те годы… Бома стоял белый как мел, которым на доске были написаны фамилии кандидатов. Потом подошел к доске, тщательно вытер тряпкой свое имя и вышел из класса, не прикрыв за собой дверь. Может быть, он думал, что я брошусь вслед за ним, буду просить прощения или что-нибудь в этом роде, но сил тронуться с места у меня тогда не нашлось.
Вскоре я упросил родителей перевести меня в другую школу, а дом около кинотеатра «Пролетарий» стал местом, которое я с тех пор старался обходить стороной.
Бому я увидел только лет через десять на перроне вокзала, кирпичное строение которого от основания фундамента до крыши заросло густым зеленым плющом, оставив лишь промежутки для окон, огромных электрических часов да старого колокола, возвещавшего когда-то своими ударами об отправлении поездов. Я направлялся в областной центр за разрешением на выезд в Израиль, а Бома, очевидно, оказавшись здесь в отпуске, стоял рядом с красивой женщиной, которая давилась от смеха, глядя, как он одной рукой жонглировал несколькими яблоками, а другой сосредоточенно водил по строчкам железнодорожного расписания.
К тому времени я, конечно, был в курсе того, что он живет в Москве, защитил диссертацию, работает в каком-то закрытом НИИ и вроде бы удачно женат на довольно известной киноактрисе. Кто бы знал, как мне хотелось подойти к нему, пожать руку, попросить прощения, в котором он, возможно, и не нуждался, но зато так остро и так давно нуждался я. В тот раз я тоже не смог этого сделать.
Теперь я живу в Израиле, куда меня, по большому счету, привело желание узнать, что было на самом деле написано в старинной книге, которую не выпускал из рук дед Бомы. Каждый год, зажигая на праздник Хануки первую из восьми свечей, я мысленно посвящаю ее длинной сумрачной комнате, где обитали трое одиноких мужчин. Слегка колышется пламя на фитильке, и мне начинает казаться, что я снова слышу шелест пожелтевших страниц, ощущаю прикосновение к тайне, скрытой в незнакомых тогда еще буквах, а сердце мое стучит так же взволнованно, как в те минуты, когда, не замечая меня, проходил мимо высокий худой старик, без конца бормоча свои молитвы. И тогда на меня накатывает безумная тоска по детству, по нашему городу, а вместе с этой тоской приходит и острое чувство собственного несовершенства, замешенного на множестве совершенных глупостей, но прежде всего на предательском поступке по отношению к единственному настоящему другу.