Как жаль мне, что гордые наши слова«Держава», «Родина» и «Отчизна»Порою затерты, звенят едваВ простом словаре повседневной жизни.Я этой болтливостью не грешил.Шагая по жизни путем солдата,Я просто с рожденья тебя любилЗастенчиво, тихо и очень свято.Какой ты была для меня всегда?Наверное, в разное время разной.Да, именно разною, как когда,Но вечно моей и всегда прекрасной!В каких-нибудь пять босоногих летМир — это улочка, мяч футбольный,Сабля, да синий змей треугольный,Да голубь, вспарывающий рассвет.И если б тогда у меня примерноСпросили: какой представляю яРодину? Я бы сказал, наверно:— Она такая, как мама моя!А после я видел тебя иною,В свисте метельных уральских дней,Тоненькой, строгой, с большой косою —Первой учительницей моей.Жизнь открывалась почти как в сказке,Где с каждой минутой иная ширь,Когда я шел за твоей указкойВсе выше и дальше в громадный мир!Случись, рассержу я тебя порою —Ты, пожурив, улыбнешься вдругИ скажешь, мой чуб потрепав рукою:— Ну ладно. Давай выправляйся, друг!А помнишь встречу в краю таежном,Когда, заблудившись, почти без сил,Я сел на старый сухой валежникИ обреченно глаза прикрыл?Сочувственно кедры вокруг шумели,Стрекозы судачили с мошкарой:— Отстал от ребячьей грибной артели…Жалко… Совсем еще молодой!И тут, будто с суриковской картины,Светясь от собственной красоты,Шагнула ты, чуть отведя кусты,С корзинкою, алою от малины.Взглянула и все уже поняла:— Ты городской?.. Ну дак что ж, бывает…У нас и свои-то, глядишь, плутают.Пойдем-ка! — И руку мне подала.И, сев на разъезде в гремящий поезд,Хмельной от хлеба и молока,Я долго видел издалекаТебя, стоящей в заре по пояс…Кто ты, пришедшая мне помочь?Мне и теперь разобраться сложно:Была ты и впрямь лесникова дочьИли «хозяйка» лесов таежных?А впрочем, в каком бы я ни был краюИ как бы ни жил и сейчас, и прежде,Я всюду, я сразу тебя узнаю —Голос твой, руки, улыбку твою,В какой ни явилась бы ты одежде!Помню тебя и совсем иной.В дымное время, в лихие грозы,Когда завыли над головойЧужие черные бомбовозы!О, как же был горестен и суровТвой образ, высоким гневом объятый,Когда ты смотрела на нас с плакатовС винтовкой и флагом в дыму боев!И, встав против самого злого зла,Я шел, ощущая двойную силу:Отвагу, которую ты дала,И веру, которую ты вселила.А помнишь, как встретились мы с тобой,Солдатской матерью, чуть усталой,Холодным вечером подо Мгой,Где в поле солому ты скирдовала.Смуглая, в желтой сухой пыли,Ты, распрямившись, на миг застыла,Затем поклонилась до самой землиИ тихо наш поезд перекрестила…О, сколько же, сколько ты мне потомВстречалась в селах и городищах —Вдовой, угощавшей ржаным ломтем,Крестьянкой, застывшей над пепелищем…Я голос твой слышал средь всех тревог,В затишье и в самом разгаре боя.И что бы я вынес? И что бы смог?Когда бы не ты за моей спиною!А в час, когда, вскинут столбом огня,Упал я на грани весны и лета,Ты сразу пришла. Ты нашла меня.Даже в бреду я почуял это…И тут, у гибели на краю,Ты тихо шинелью меня укрылаИ на колени к себе положилаГолову раненую мою.Давно это было или вчера?Как звали тебя: Антонида? Алла?Имени нету. Оно пропало.Помню лишь — плакала медсестра.Сидела, плакала и бинтовала…Но слезы не слабость. Когда грозаЛетит над землей в орудийном гуле.Отчизна, любая твоя слезаВрагу отольется штыком и пулей!Но вот свершилось! Пропели горны!И вновь сверкнула голубизна,И улыбнулась ты в мир просторный,А возле ног твоих птицей чернойЛежала замершая война!Так и стояла ты: в гуле маршей,В цветах после бед и дорог крутых,Под взглядом всех наций рукоплескавших —Мать двадцати миллионов павшихВ объятьях двухсот миллионов живых!Мчатся года, как стремнина быстрая…Родина! Трепетный гром соловья!Росистая, солнечная, смолистая,От вьюг и берез белоснежно чистая,Счастье мое и любовь моя!Ступив мальчуганом на твой порог,Я верил, искал, наступал, сражался.Прости, если сделал не все, что мог,Прости, если в чем-нибудь ошибался!Возможно, что, вечно душой горяИ никогда не живя бесстрастно,Кого-то когда-то обидел зря, —А где-то кого-то простил напрасно.Но пред тобой никогда, нигде, —И это, поверь, не пустая фраза! —Ни в споре, ни в радости, ни в бедеНе погрешил, не схитрил ни разу!Пусть редко стихи о тебе пишуИ не трублю о тебе в газете —Я каждым дыханьем тебе служуИ каждой строкою тебе служу,Иначе зачем бы и жил на свете!И если ты спросишь меня сердечно,Взглянув на прожитые года:— Был ты несчастлив? — отвечу: — Да!— Знал ли ты счастье? — скажу: — Конечно!А коли спросишь меня сурово:— Ответь мне: а беды, что ты сносил,Ради меня пережил бы снова?— Да! — я скажу тебе. — Пережил!— Да! — я отвечу. — Ведь если взятьРади тебя даже злей напасти,Без тени рисовки могу сказать:Это одно уже будет счастьем!Когда же ты скажешь мне в третий раз:— Ответь без всякого колебанья:Какую просьбу или желаньеХотел бы ты высказать в смертный час?И я отвечу: — В грядущей мглеСкажи поколеньям иного века:Пусть никогда человек в человекаНи разу не выстрелит на земле!Прошу: словно в пору мальчишьих лет,Коснись меня доброй своей рукою.Нет, нет, я не плачу… Ну что ты, нет…Просто я счастлив, что я с тобою…Еще передай, разговор итожа,Тем, кто потом в эту жизнь придут,Пусть так они тебя берегут,Как я. Даже лучше, чем я, быть может.Пускай, по-своему жизнь кроя,Верят тебе они непреложно.И вот последняя просьба моя:Пускай они любят тебя, как я,А больше любить уже невозможно!
