Читать «На исходе зимы» онлайн - страница 81
Леонид Андреевич Гартунг
— К чему их на вид выставлять? У нас не посудный магазин.
— Вот видели? — обернулся Васицкий к Тополеву. — И так буквально на каждом шагу. На все свое мнение.
— А тебе мнения — нож острый? — не остался в долгу Иван Леонтич.
Васицкий отозвал его в сторону.
— Читательскую конференцию приготовил?
— Никак нет.
— Это почему же?
— Не успел… Теперь хоть голову оторви.
— Ты это нарочно. Сорвал…
Ушли в другую комнату и закрыли за собой дверь.
— Я только так понимаю — нарочно сорвал.
Старик рассердился:
— Заладил свое: сорвал да сорвал. А ты сам посуди — до конференции ли ему? Тебя бы на его место. Жена умерла. Он от того не оправился, а тут опять удар… Одно — лично поговорить, высказать мнение, другое — всенародно. Это уже суд, а до суда ли ему?
— При чем суд? Разве нельзя, чтобы все хорошо?
— Нет, нельзя.
— Ну, тебя не переговоришь. Ты вечно прав. Но факт остается фактом — конференцию ты сорвал.
— Пусть так.
35
Заметки жизни
Сегодня смотрел на Илью и раздумывал… И такая робость на меня напала — словно мне не шестьдесят, а шестнадцать, и как будто не рукопись предстоит отдать, а девушке в нежных чувствах признаться. И как сказать, в каких словах? Так, мол, и так. Бес попутал — пописываю. Будь добр, посмотри, может, что путное? А как ему определить, путное или нет, если у меня самого в глазах двоится? Иногда полистаю — черт возьми, так это ж я сам, неуклюжий, как верблюд, в натуральную величину и с репьями на хвосте. Другой раз начну читать — бред собачий.
А, впрочем, почему не отдать? Какой с меня спрос? Заметки жизни — стало быть, последовательности не обещаю. Замечать можно что угодно. И фамилию мою поминать совсем не обязательно. Под другим именем можно в роман вставить. Вдруг Илье именно меня и не хватает?
А о нем ли я забочусь? Может, я безвестности испугался? Хоть на копейку, да захотел славы? Хоть под чужой фамилией, да пролезть в литературу? Нет, чепуха все это, но заметки мои почему-то не хочется Илье отдавать. А почему? Вот пишу, вроде бы и сомневаюсь, а сам уже твердо знаю, что не отдам. Незачем отдавать и некому…
Не тот это пацаненок, который когда-то из рук моих первыми строками кормился. Когда это было? Летом сорок пятого. Именно так. Возвращались фронтовики. В выцветших гимнастерках. Когда наклонялись к стопкам книг, позванивали медали. Вот тогда появился Илья. Когда тянулся за книгой, рубашонка задиралась и видна была голая спина. На ногах чуни, надетые на «стеженки», и те матернины, изношенные.
Я вытаскивал из кармана картофелину, разрезал ее на круглые дольки, укладывал на чугун плиты. Они подрумянивались, и в библиотеке начинало пахнуть печеной картошкой. Илья называл эти ломтики «печенкой». Белобрысый, весь из косточек и кожи. В этом возрасте уже пора бы наращивать мускулы, бегать, плавать, а он был тихий, какой-то одичалый. Мать его, Ольга, неряха, неумеха. Муж уходил на войну, троих оставлял ей. Двух схоронила. Остался один Илья. Асаня — тот уже послевоенного выпуска. А мать в конце войны сдалась, отчаялась, дом бросила, ночевала в конюховке. Юбку из мешковины носила.