Люблю я тонкие сетиНауки, люблю я вышеУмом воспарять, чем женамОбычай людей дозволяет…Есть муза, которой мудростьИ наша отрадна; женыНе все ее видят улыбку —Меж тысяч одну найдешь ты, —Но ум для науки женскийНельзя же назвать закрытым.Я думала долго, и тот,По-моему, смертный счастлив,Который, до жен не касаясь,Детей не рождал; такиеНе знают люди, затем чтоИм жизнь не сказала, сладки льДети отцам иль толькоС ними одно мученье…Незнанье ж от них удаляетМного страданий; а те,Которым сладкое этоУкрасило дом растенье,Заботой крушатся всечасно,Как выходить нежных, откудаВзять для них средства к жизни,Да и кого они ростят,Достойных людей иль негодных,Разве отцы знают?Но из несчастий горшеНет одного и ужасней.Пусть денег отец накопит,Пусть дети цветут красою,И доблесть сердца им сковала,Но если налетом вырветИз дома их демон смертиИ бросит в юдоль Аида,Чем выкупить можно этуТяжелую рану и есть лиБольнее печаль этой платыЗа сладкое право рожденья?..
Эписодий шестой
Входит Медея.
Медея
Я заждалась, подруги, чтоб судьбаСвое сказала слово – в нетерпеньеИзвестие зову я… Вот как разИз спутников Леоновых один;Как дышит трудно, он – с недоброй вестью.
Входит вестник.
Вестник
Беги, беги, Медея; ни ладьейПренебрегать не надо, ни повозкой;Не по морю, так посуху беги…
Медея
А почему же я должна бежать?
Вестник
Царевна только что скончалась, следомИ царь-отец – от яда твоего.
Медея
Счастливое известие… СчитайсяМежду друзей Медеи с этих пор.
Вестник
Что говоришь? Здорова ты иль бредишь?Царев очаг погас, а у тебяСмех на устах и хоть бы капля страха.
Медея
Нашелся бы на это и ответ…Но не спеши, приятель, по порядкуНам опиши их смерть, и чем онаУжаснее была, тем сердцу слаще.
Вестник
Когда твоих детей, Медея, складеньДвустворчатый и их отец прошлиК царевне в спальню, радость пробежалаПо всем сердцам – страдали за тебяМы, верные рабы… А тут рассказыПошли, что ссора кончилась у вас.Кто у детей целует руки, ктоИх волосы целует золотые;На радостях я до покоев женскихТогда проник, любуясь на детей.Там госпожа, которой мы дивитьсяВместо тебя должны теперь, детейТвоих сперва, должно быть, не видала;Она Ясону только улыбнулась,Но тотчас же фатой себе глазаИ нежные ланиты закрывает;Приход детей смутил ее, а мужЕй говорит: “О, ты не будешь злоюС моими близкими, покинь свой гневИ посмотри на них; одни и те жеУ нас друзья, не правда ли? ДарыПриняв от них, ты у отца попросишьОсвободить их от изгнанья; яТого хочу”. Царевна же, увидевВ руках детей убор, без дальних словВсе обещала мужу. А едваЯсон детей увел, она расшитыйНабросила уж пеплос и, волнуВолос златой прижавши диадемой,Пред зеркалом блестящим началаИх оправлять, и тени красотыСияющей царевна улыбалась,И, с кресла встав, потом она прошласьПо комнате, и, белыми ногамиСтупая так кокетливо, своимУбором восхищалась, и не раз,На цыпочки привстав, до самых пятокГлазам она давала добежать.Но зрелище внезапно изменилосьВ ужасную картину. И с ееЛанит сбежала краска, видим… ПослеЦаревна зашаталась, задрожалиУ ней колени, и едва-едва…Чтоб не упасть, могла дойти до кресла…Тут старая рабыня, Пана ль гневПопритчился ей иль иного бога,Ну голосить… Но… ужас… вот меж губЦаревниных комок явился пены,Зрачки из глаз исчезли, а в лицеНе стало ни кровинки, – тут старухаИ причитать забыла, тут онаСо стоном зарыдала. Вмиг рабыниОдна к отцу, другая к мужу с вестьюО бедствии – и тотчас весь чертогИ топотом наполнился, и криком…И сколько на бегах возьмет атлет,Чтоб, обогнув мету, вернуться к месту,Когда прошло минут, то изваянье,Слепое и немое, ожило:Она со стоном возвратилась к жизниБолезненным. И два недуга вразНа жалкую невесту ополчились:Венец на волосах ее златойБыл пламенем охвачен жадным, риза ж,Твоих детей подарок, тело ейТерзала белое, несчастной… Вижу: с местаВдруг сорвалась и – ужас! Вся в огнеИ силится стряхнуть она движеньемС волос венец, а он как бы прирос;И только пуще пламя от попытокЕе растет и блещет. Наконец,Осилена, она упала, мукой…Отец и тот ее бы не узнал:Ни места глаз, ни дивных очертанийНе различить уж было, только кровьС волос ее катилась и кипела,Мешаясь с пламенем, а мясо от костей,Напоено отравою незримой,Сквозь кожу выступало – по кореЕловой так сочатся слезы. УжасНас охватил, и не дерзали мыДо мертвой прикоснуться. Мы угрозеСудьбы внимали молча. – НичегоНе знал отец, когда входил, и сразуУвидел труп. Рыдая, он упалНа мертвую, и обнял, и целуетСвое дитя и говорит: “О дочьНесчастная! Кто из богов позорнойТвоей желал кончины и зачемОсиротил он старую могилу,Взяв у отца цветок его? С тобойПусть вместе бы убит я был”. Он кончилИ хочет встать, но тело, точно плющ,Которым лавр опутан, прирастаетК нетронутой одежде, – и борьбаТут началась ужасная: он хочетПодняться на колени, а мертвецЕго к себе влечет. Усилья ж толькоУ старца клочья мяса отдирают…Попытки все слабее, гаснет царьИ испускает дух, не властен большеСопротивляться муке. Так ониТам и лежат – старик и дочь, – бездушныИ вместе, – слез желанная юдоль.А о тебе что я скажу? СамаПознаешь ты весь ужас дерзновенья…Да, наша жизнь лишь тень: не в первый разЯ в этом убеждаюсь. Не боюсьДобавить я еще, что, кто считаетИль мудрецом себя, или глубокоПроникшим тайну жизни, заслужилНазвание безумца. Счастлив смертныйНе может быть. Когда к нему плыветБогатство – он удачник, но и только…
