Читать «Зеленое золото» онлайн - страница 111
Освальд Александрович Тооминг
Очевидно, лай собак разбудил спящих, потому что не успел Питкасте — а это был не кто иной, как он — стукнуть кулаком в дверь, как за ней со скрежетом отодвинулся засов.
— Дрыхнете! — воскликнул Питкасте. — А солнце-то уже где?
— Часы только-только шесть пробили, — проворчал Нугис. — Горит, что ли?
Но нигде ничего не горело, если не считать души Питкасте. Загорелась она еще в воскресенье, во вторую половину дня, после того как он проснулся в Туликсааре на соломе. Проснулся он достаточно трезвым и мигом постиг все безобразие своего поведения. Потихоньку, чтобы никто его не заметил, он пробрался к Куллиару в поисках лекарства от своей досады, неблагополучного состояния и тоски. Но прежде чем принятое лекарство успело оказать ощутительное действие, Питкасте снова попал в переплет. После слов лесничего о правильном уходе за лесами, об углублении реки и о лесной узкоколейке Питкасте стало так жаль себя, что он опрокинул внеочередную рюмку. Рюмка была большой, но не оказала никакого действия, словно он выпил воду. Он обжег горло новой порцией — и опять никакого толку. Когда он покончил с пятой или шестой — кто помнит, сколько их там было — рюмкой, зал с длинными столами и кричащими людьми каруселью завертелся перед глазами объездчика и его во второй раз за день водворили в ригу, чтобы он проспался.
На третий день после этого он стоял в кабинете лесничего, мял в руках шапку и, пристально разглядывая пол, исповедовался.
— Пошел я вчера на реку, утопиться решил, — продолжал Питкасте после томительной паузы, в течение которой лесничий смотрел на него ничего не выражавшим взглядом и не говоря ни слова. — Сунулся было в воду — холодная. Сел я тогда на камень и думаю: кто я есть? Разве я человек? Где там! Рвань, и больше ничего!
Он прижал руки к груди, и его круглые глаза увлажнились, в них было столько отчаяния и тоски, что впервые за всю эту долгую исповедь в Реммельгасе проснулось сочувствие к его жалкому состоянию. Но все-таки он ничего не сказал.
— Рвань я, — тихо повторил Питкасте. — Слушал я вас на банкете, и будто плетью меня хлестали. Смотрел на вас и думал: вот каким должен быть человек. Ни перед кем не струсит, со своей дороги не свернет. Сбить себя не даст, в чаще не заплутает. И так я себе стал противен, что…
— …Что принялись опрокидывать рюмку за рюмкой?
— Да, слаб я по этой части.
— Ну, вечером — еще ладно. А зачем же вы утром-то налакались? Забыли, что ли, про воскресник?
— Не забыл… В субботу я еще рассказывал Осмусу о наших ста двадцати гектарах.
— Осмусу?
— Да, ему. Пошел вечером на станцию, он мне там и встретился. Начал меня расспрашивать про воскресник: что, да как, да сколько людей выйдет, и… предложил рюмочку. С этого и началось.
Питкасте переступил с ноги на ногу и, поскольку лесничий, задумчиво смотревший в окно, казалось, ждал продолжения, — вернулся к началу исповеди, к тому моменту, когда он решил утопиться. Так и не решившись на этот крайний шаг, он побрел в лес, ходил там без конца, терзался, давал тысячи обетов и, набираясь смелости, чтобы отправиться к лесничему, даже вспотел, как в бане.