Читать «Хлеб и камень» онлайн - страница 4

— Слышите, полторы? — язвительным голосом обращается Глиста к приятелям. — Будто мы не знаем, что у евреев все кладовки забиты ленинградскими буханками и колотым сахаром! До самого потолка!

У мальчишек загораются глаза. Они верят Глисте, хотя большинство из них побывало у меня дома и хорошо знает, что в кладовке, где мы любим прятаться, ничего, кроме разного старья, нет.

— Неправда! — возмущенно кричу я.

— Вот выколю тебе глаза!.. У-у-у! — Глиста тянется к моему лицу двумя растопыренными пальцами.

— Только попробуй! — неизвестно чем угрожаю я.

Пальцы с густым черноземом под ногтями приближаются к моим глазам. Еще секунда, и они упрутся прямо в зрачки. И все-таки я не отклоняюсь, не отвожу глаз. Да и Глиста не решается дотронуться, что-то его удерживает.

— И не моргает? — раздается чей-то заинтересованный голос.

— Нет, — отвечают ему.

— Терпеливый, — вспоминает третий.

— Ну, ладно, — сдается Глиста и строго бросает: — иди, и без хлеба не возвращайся!..

При упоминании о хлебе у мальчишек опять загораются глаза. Я чувствую, что без хлеба они меня не примут. Но как я могу отдать им последнее… почти последнее? Да меня тут же схватят за руку домашние!

Словом, несмотря на одержанную над Глистой победу, настроение у меня хуже не придумаешь.

С поникшей головой я плетусь домой…

3

Дома меня встречает сердитая Луша. Она хватает меня за руку и тащит к буфету. Я упираюсь изо всех сил. Догадываюсь, что она наткнулась на следы моего хлебного воровства. Так и есть. От волнения Луша издает какие-то невнятные, утробные звуки и кивает головой на аптечку. Краска бросается мне в лицо. На верхнем выступе лежит та самая буханка, от которой я лихо отмахнул толстенный ломоть. Вижу и кончик нашего большого кухонного ножа. Такое со мной впервые. Обычно я успеваю все положить на место. Мне понятно Лушино возмущение. Она очень боится, как бы родители не заподозрили ее в краже хлеба. Сама она лишнего куска не возьмет. Мама говорит, что из всех домработниц, которые были у нас, Луша самая честная…

— Кому таскаешь хлеб? — спрашивает Луша очень близким, почти у самого моего носа, мельканием пальцев.

— Никому, сам съел, — отвечаю я.

— А не врешь? — сомневается она.

— Хочешь побожусь? — я смотрю ей прямо в глаза. — Вот смотри! — и мелко-мелко крещусь.

Она вдруг обнимает меня и прижимает к своему теплому упругому боку.

— Сейчас будешь обедать или подождешь маму? — спрашивает она.

— Подожду, — отвечаю я, почему-то решив, что другой ответ может вызвать подозрение. Дескать, раз поел, значит, сыт.

Пока Луша наводит порядок после меня на верхних полках буфета, я мыслями переношусь к пригорку, к закадычной шестерке. Наверно, сидят и ждут, когда я принесу им шесть здоровых кусков хлеба, по ломтю на каждого. Так и просидят зря до позднего вечера, не спуская взгляда с нашей калитки.

Но я не выйду к ним ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра, никогда, потому что не может быть и речи о том, чтобы вынести из дому сразу столько хлеба. Ничего не изменится и тогда, когда мы получим очередную посылку с четырьмя буханками. Две из них мы железно отдадим: одну — хозяйке дома, у которой снимаем флигель, и одну маминой подруге, тете Мане, оставшейся с тремя детьми после смерти мужа, известного художника. "Так надо", — отвечает мама на мои недоуменные вопросы. "Кусок в горло не полезет", — по-своему растолковывает мне Луша. Вот и остаются нам на полмесяца все те же две буханки. А нас с Лушей — трое едоков.