Читать «Инстербург, до востребования» онлайн - страница 65
Елена Николаевна Георгиевская
Коэн писал „Beautiful Losers“ под амфетамином, и амфетамин ему не помогал. А у меня даже амфетамина нет.
Любой текст — насилие над реальностью. Но для того, чтобы осуществить это насилие, нужно хотя бы на минуту ощутить себя хозяином реальности, а я — словно крестьянин, у которого комиссары забрали землю.
Комиссары не понимали, что это такое — когда отбирают землю: у них самих своей земли никогда не было. Для них естественное состояние — когда нет своей земли, своего государства, только оторванная от жизни идея, мечта о Небесной Школе, где они переучат все народы на свой манер, переведут все языки на свой иврит, сожгут чужие словари и будут торжественно наблюдать, как из великого пепла возрождается Единая Книга.
Думаешь, я завидую тому, что ты получила официальное право на мою историческую родину?
Мне раньше не было всё равно. Сейчас уже всё.
Ася,
Жаботинский — не Томас Манн.
Даже не Жан Поль Рихтер. Хотя у последнего перо не в пример легче. Впрочем, это почти кощунство — сравнивать немецкое барокко и еврейскую публицистику.
Клезмер — это не лютеранские гимны. Сраный Короленко — не „Einstürzende Neubauten“.
В вас нет величия. Вы его проебали.
От твоих статей-однодневок ничего не останется, даже эти мои ломаного израильского шекеля не стоящие дневниковые записи лучше.
Я свободнее тебя. Любой уличный сумасшедший свободнее тебя.
Ты лжёшь не так, как я, — ты лжёшь по-настоящему.
Тебя оттолкнуло от меня не понимание того, что любой квалифицированный психиатр поставит мне диагноз „парафрения“, а осознание моей инаковости, возвышающей меня над тобой.
Человек, всю жизнь просидевший дома, оказался радикальнее того, кто ездил стопом по всей стране, участвовал в антиправительственных демонстрациях, сбрасывал пьяных люмпенов с лестницы, — вот оно как.
Еврейская пассионарность оборачивается волей к жизни, а воля к жизни, доведённая до логического завершения, — это неприятие трансцендентного.
Немецкий прагматизм, как это ни парадоксально, оборачивается принятием трансцендентного. Нет человека более практичного, чем художник, который послал на хуй карьеру, потому что развивать свой талант или хотя бы не дать пропасть его остаткам — самое лучшее, самое практичное, что художник может сделать в своей жизни.
Ведь настоящую карьеру он всё равно не сделает: у него руки не под это заточены. У него безумные образы мелькают в глазах, а не цифры, как в счётчике такси.
Ты ни черта не понимаешь.
Ты не поймёшь это, даже когда убьёшь меня.
Ты не поймёшь это даже в Германии, когда какой-нибудь восемнадцатилетний неонацист убьёт тебя.
Есть только камни между нами.
Прости».
«тварь
хватит врать
чисто по-человечески прошу».
