Читать «Мистер Смит и рай земной. Изобретение благосостояния» онлайн - страница 43

Под девизами Laissez-faire (невмешательства) и Enrichez-vous (обогащайтесь!) Луи Филипп позволил буржуазии делать с экономикой то, что она умела лучше всего, чем она охотнее всего и занималась. Она составляла всего лишь около 20 % населения, но поскольку избирательное право и право ношения оружия в Национальной гвардии были привязаны к собственности, диспозиция с самого начала была ясной. Имущим классам, к которым причислялись также остатки прежней аристократии, фактически удалось подчинить государство собственным интересам. Тон задавали банкиры и промышленники, и свобода означала свободу торговли и денег. Государство должно было держаться подальше от интересов буржуазии, которая предпочитала сама определять свою судьбу. В унисон этому духовному климату во Франции вокруг Фредерика Бастиа (1801–1850) образовалась либеральная школа экономистов, которая весьма успешно пропагандировала и развивала учения Смита и Рикардо. Но во всём опьянении свободой забылось то, что касалось большинства населения: деньги – воплощённая свобода, а масса населения оставалась голой и голодной. В этом смысле она могла и должна была чувствовать себя обманутой в свободе, за которую боролась революция.

Наслаждаться богатством лучше всего было в Париже, которому в 1830-е годы было что предложить. Луи-Филипп, как и надеялись, во многом оставил свой народ в покое, каждый мог довольствоваться, чем хотел. Буржуазия посвятила себя своим предприятиям, а интеллектуалы могли высказывать свое мнение как угодно. Поскольку развитие и упадок общества были напрямую связаны с его достатком, а при короле-буржуа не было ничего более нестабильного, чем экономическая ситуация, жизнь превратилась в карусель. Состояния появлялись и исчезали в тот же день. Финансисты и промышленники заботились о том, чтобы государство не становилось помехой в этой свободной игре сил. То было время, будто специально созданное для романа, в котором авантюристы внезапно обретали влияние и так же быстро снова исчезали со сцены и в котором коррупция и спекуляция слишком часто цвели в одном и том же саду. Никто не мог позволить себе угрызения совести – ни за голодающий пролетариат, ни за общество. То были джунгли, в которых обретались не самые милые существа. Париж 1830-х годов был очень далёк от того города, которым гордились граждане XVIII века и эры Наполеона, когда буржуа можно было стать путём трудов, стараний, заслуг и добродетелей и тем приятно отличаться от дворянства, которому всё это ни о чём не говорило и которое отращивало себе длинные ногти. Порядочные буржуа превратились теперь в филистеров, которых ничто не волновало так, как состояние их счёта, – как будто они хотели воплотить в жизнь самые худшие фантазии Руссо. Социальный ранг, ценность и польза человека (очень важные в буржуазном мышлении) измерялись теперь не по его происхождению, а по его богатству.