Читать «Большая родня» онлайн - страница 2

— Евдокия! — словно от самой земли откликается глуховатый родной голос. И она спешит навстречу мужу, отмечая и его непривычно просветленное лицо, и председателя комбеда Свирида Яковлевича Мирошниченко, стоящего возле лошадей, и плуг и рыболовные снасти на телеге.

— Тимофей, почему так поздно? Добрый день, Свирид Яковлевич. Заходите в хату, — слегка кланяется молодая женщина.

— Доброго здоровья. Некогда. Скорее отпускай мужа. — Округлая голова, горделиво посаженная на широких плечах, наклонилась над плетнем. — Утром уже будем пахать свой надел.

— Барскую землю? — спросила потрясенная Евдокия, будто и не знала, не ждала того надела, будто не видела его во снах и наяву.

— Нет, не барскую. Свою! — смеется Свирид Яковлевич.

— Свою? — еще не понимает она. «Своя же десятина уже засеяна».

— Теперь свою. Барской была, да загула.

— Значит, барскую? — переспрашивает Евдокия так, как переспрашивают люди, чтобы еще раз чье-то слово утвердило их справедливость.

— Да не барскую, а свою, — аж выгибается от веселого смеха коренастый широколицый Свирид Яковлевич. — Никак не привыкнете, что это уже наша земля.

— Наша, наша, — облегченно вздыхает она и с непонятным удивлением останавливается посреди двора.

Мысли, как паводок, аж качают ее. Какая-то сильная и теплая волна разносится по всему телу, и Евдокия уже не видит ни предосеннего неба, ни небольшого двора, ни черного покосившегося плетня, в нескольких местах изодранного пулями…

Густые утренние поля встрепенулись в полете, переплеснулись за искристый горизонт, отчетливо зашевелились на фоне золотого литья облаков и умылись солнцем. И нет на полях ни пучков колючего, поржавевшего от ненастья провода, ни линии окопов; даже свежие красноармейские могилы колышутся всплесками ярой чубатой пшеницы, горят красными лентами маков, солнце поднимают из-под земли. И не пули подсекают стебель, а наклоняет его перепел, поющий в радости, что теплыми комочками покатились его дети по земле, на молодых крыльях поднялись в небо. А она, Евдокия, едет и едет с Тимофеем полевой дорогой на свою ниву.

Певучий колос детскими ручонками льнет к ней, пазуху ищет, ароматной росой обдает босые ноги…

«Неужели это все будет?»

Вдруг вздрогнула молодая женщина: словно на клочке черной тучи увидела свои искалеченные молодые годы…

Высохшая степь.

Барская пшеница.

И потрескавшиеся в кровь, обгорелые губы жнецов. Задыхаются в зное грудные дети, старичками родившиеся в срок. И нет в присохших грудях матерей молока для детей. Только есть соленые слезы в глазах. И падают они на желтые детские личики, на тринадцатый измученный сноп.

Вот ее мать на третий день после родов, не разгибая спины, подсекает серпом хрупкую, перестоянную пшеницу. Скрипит зубами от боли, кусает распухшие губы, а жнет, млея душой над тринадцатым снопом.

— Мама, отдохните.

— Я сейчас, дочка, — посмотрела так, будто все небо вобрала болезненно побелевшими глазами.

Выпрямилась, вытерла рукой лоб, охнула, выпустила серп и начала оседать рядом с ним. Черные пальцы глубоко поранило лезвие, но не брызнула кровь, а только несколько капель — запеченных, с крохотными пузырьками пены — выжались из безжизненного тела. А на темных, припавших пылью губах выступил розовый пот и пошел паром.