Читать «Отчет для академии» онлайн - страница 2

Одна пуля пришлась в щеку, пусть по касательной, но оставила, щеку выбрив, большой красный шрам, что и принесло мне это противное, совершенно вздорное, вот уж действительно обезьяной придуманное прозвище Красный Петер, будто я только этим красным шрамом на щеке и отличаюсь от недавно околевшего, довольно известного по выступлениям дрессированного самца по имени Петер. Но это так, к слову.

Второй выстрел угодил мне пониже бедер. Рана была тяжелая, и она причиной того, что я и по сей день немного хромаю. Недавно я прочел в одной из десятка тысяч статей этих скотов, изгаляющихся на мой счет в газетах: моя, мол, обезьянья природа все еще дает о себе знать, ибо я охотно снимаю штаны при гостях, чтобы показать, где и как вошла в меня пуля. Этому подонку писаке да отрубить бы по очереди каждый пальчик его писучей руки. Ибо есть у меня, есть право снимать штаны перед каждым, когда захочу; и нет там ничего такого, кроме ухоженной шерсти и шрама после – поищем тут подходящий эпитет, не смущаясь мнимым кощунством, – после святотатственного выстрела. Любуйтесь все, никаких секретов; коли речь заходит об истине – не до деликатных манер. Вот если бы этот писака вздумал снимать свои штаны при гостях, то вид предстал бы совершенно иной, и я вынужден признать в нем некоторые признаки разума, раз он не делает этого. Но тогда уж и не суйся ко мне со своими ужимками!

После тех выстрелов я очнулся – и тут начинается, собственно говоря, моя история – в клетке, в трюме парохода Хабенбековой компании. Клетка та не была четырехсторонней; скорее, три стенки были приделаны к ящику, который и образовывал четвертую стенку. Все это устройство было слишком низко, чтобы выпрямиться, и слишком узко, чтобы спокойно усесться. Я сидел скрючившись, подогнув колени, уставившись в ящик от нежелания, вероятно, кого-либо видеть, а ребра клетки упирались мне в зад. Такое передвижение диких зверей с недавних пор признано оптимальным, с чем я, полагаясь на собственный опыт, не могу не согласиться.

Но тогда мне было не до подобных соображений. Впервые в своей жизни я очутился в безвыходности; во всяком случае, впереди пути не было, впереди передо мной был ящик из досок, плотно пригнанных друг к другу. Правда, между двух досок обнаружилась щель, чье обнаружение я приветствовал воплем радости и недоумения; однако в такую щель не просунуть было и хвост, и никакой, даже обезьяньей, силы недостало бы, чтобы ее расширить.

Я, как мне потом рассказывали, вел себя непривычно тихо, из чего заключили, что я либо скоро помру, либо, если целехоньким выйду из кризиса, окажусь весьма способным к дрессуре. Я из кризиса вышел целехоньким. Глухие рыдания, болезненный раздер себя при поиске блох, унылое обсасывание кокосового ореха, простукивание ящика головой, ощеривание, если кто-нибудь подходил ко мне слишком близко, – вот были первейшие мои занятия в новой жизни. И за всем этим одно чувство: безвыходности. Теперь-то я, конечно, могу поведать о том чувстве лишь человеческими словами и поэтому привираю, но даже если закрыт мне уже путь к той, обезьяньей, правде, то хоть намекнуть на нее я по-прежнему в состоянии, это не подлежит сомнению.