Читать «Тайны русской водки. Эпоха Иосифа Сталина» онлайн - страница 182

Ответ напрашивался, но произнести его вслух никто не решался – такое бывает только при отравлении…

Что, новые Моцарт и Сальери? Сталин и Берия? Уж не за обеденным ли столом отравил он его и не в ту ли ночь, когда Сталин обронил напугавшую соратников страшную фразу: «Кое-кто считает, что можно жить старыми заслугами… Ошибаются…»?

История об этом умалчивает. Да и не наша задача эту загадку разгадывать. Пусть другие ломают головы.

Еще по одной версии, Сталин в ту ночь пребывал в хорошем настроении. Будучи изрядно навеселе, шутливо ткнул кулаком в живот Никиту Хрущева и проревел с хохляцким акцентом: «Мы-ыкыта!» В четыре утра, выпроводив своих высоких гостей, весело сказал охраннику Хрусталеву:

«Я ложусь спать. Вы тоже можете вздремнуть. Я не буду вас вызывать…»

И – не вызвал больше никого.

Потом были похороны Сталина, давка на Трубной площади (ее тут же окрестили второй Ходынкой из-за больших жертв), запрет на въезд в Москву пассажирских поездов и электричек, чтобы не создавать эксцессов.

Страна в тот день пила крепко. Одни, поминая Вождя, другие – проклиная. На вопрос: «А как вы отреагировали на смерть Сталина в марте 1953 года?» – другой известный Иосиф – русский поэт, лауреат Нобелевской премии – Бродский рассказал историю, похожую на притчу:

«Я тогда учился в… «Петершуле». И нас всех созвали в актовый зал. В «Петершуле» секретарем парторганизации была моя классная руководительница Лидия Васильевна Лисицына. Ей орден Ленина сам Жданов прикалывал – это было большое дело, мы все об этом знали. Она вылезла на сцену, начала чего-то там такое говорить, но на каком-то этапе сбилась и истошным голосом завопила: «На колени! На колени!»

И тут началось такое! Кругом все ревут, и я тоже как бы должен зареветь. Но – тогда к своему стыду, а сейчас, думаю, к чести – я не заревел. Мне все это было как бы диковато: вокруг все стоят и шмыгают носами. И даже всхлипывают; некоторые действительно всерьез плакали. Домой нас отпустили в тот день раньше обычного.

И опять, как ни странно, родители меня уже поджидали дома. Мать была на кухне. Квартира – коммунальная. На кухне кастрюли, соседки – и все ревут. И мать ревет. Я вернулся в комнату в некотором удивлении. Как вдруг отец мне подмигнул, и я понял окончательно, что мне по поводу смерти Сталина особенно расстраиваться нечего… Мне тогда сколько было – шестнадцать лет, да? Никаких особенных чувств я к Сталину не испытывал, это точно. Скорее он мне порядком надоел. Честное слово! Ну везде его портреты! Причем в форме генералиссимуса – красные лампасы и прочее. И хотя я обожаю военную форму, но в случае со Сталиным мне все время казалось, что тут кроется какая-то лажа. Эта фуражка с кокардой и капустой, и прочие дела – все это со Сталиным как-то не вязалось, казалось не очень убедительным. И потом эти усы! И между прочим, в скобках, – знаете, на кого Сталин производил очень сильное впечатление? На гомосексуалистов! Это ужасно интересно. В этих усах было что-то такое южное, кавказско-средиземноморское. Такой папа с усами!..»