Читать «МОНОМАШИЧ. Мстислав Великий» онлайн - страница 83

Только-только справили сороковины по Святославу, только-только Мономах, вернувшись в Киев, зажил прежней жизнью, пришла от Волынских пределов весть — через Угрские Ворота перевалил обоз королевы Евфимии Владимировны. Дочь возвращалась к отцу.

Мономах сперва не поверил, но примчавшиеся гонцы короля Коломана подтвердили весть, а ещё несколько седмиц спустя Евфимия действительно стояла на пороге, зябко кутаясь в шубу — ту самую, которую уложила в качестве своего приданого. Отец и дочь встретились глазами.

Евфимия сильно переменилась. Это была всё та же красавица, строгой северной красой пошедшая в мать Гиту и прабабку Ингигерд Шведскую. Но первые морщинки прорезали её строгое чело, взгляд прекрасных глаз потух, а веки покраснели от многих слёз. Губы жалобно кривились.

   — Пустишь ли, — еле выговорила она, — на порог, отец?..

И, не дожидаясь, сама прошла и тяжело опустилась на лавку. Мономах остался стоять, сверху вниз глядя на дочь. На ней было русское платье, и только убор замужней женщины был венгерским.

   — Откуда ты? — только и спросил князь.

Евфимия вскинула мгновенно набрякшие слезами глаза.

   — Откуда? — вскричала она срывающимся голосом. — От Коломана твово, будь он неладен! Отослал меня. Видеть не желает...

Голос её сорвался, и она зарыдала, спрятав лицо в ладонях.

Мономах тоже присел. Он не торопился утешать дочь — поотвык, очерствел сердцем после смерти жены да в великокняжеских заботах. Да Гита никогда и не плакала и даже смерть Изяслава пережила тихо, пряча горе внутри.

Молчание отца оказало целительное действие. Вскоре Евфимия выпрямилась, отирая глаза и губы, и заговорила тихим, пустым голосом:

   — Кабы ты ведал, что я пережила, батюшка! Да меня Коломан ни во что не ставил! Своих людей приставил, чтоб день и ночь стерегли, будто я пленница. Из светёлки целыми днями не выходила, и ко мне никого не пускали. А ежели и выйдешь, то чтобы перед его родичами и гостями покрасоваться — глядите, мол, все, какова у меня жена. Постоишь, будто идол, раскрашена да наряжена, поулыбаешься — и опять в свою темницу, под замок... А ночи... — Евфимия всхлипнула. — Каждую ночь заходил, проклятый! А ведь он стар и крив. Шепеляв, лыс, хром, дух от него тяжкий... так от холопов не пахнет, как от него несло! Дёснами щербатыми улыбается, мнёт меня всю, тискает, в лицо жарко дышит. Мне тошно, а я улыбаюсь в ответ, говорю, что люблю... А он не верил! Никогда не верил. Всё допытывался, не остался ли у меня на Руси сердечный друг.

   — Да какой друг, — не сдержался Владимир, — когда ты у меня как перловица в ларце...

   — Вот и я то же говорила, — вздохнула Евфимия, — а он тогда по-иному пытать стал — дескать, на Руси не было, так тут успела кого завести. Я божилась, а ему всё нипочём. Слуг, воев-то, убрал. Старух каких-то понаселил, чтоб следили да наушничали. К окну не подойди — авось полюбовника высматриваю. И к гостям перестал выводить. А коли обычай того потребует, так выведет, а уж после, ночью, отыграется. Мало всю не обнюхает, а потом щипать и мять примется... И всё пытает — с кем я да когда. Да какие поносные речи про него с полюбовником вела, да как замышляю его со свету сжить, чтоб самой править, да с кем из родни его сношусь, чтоб мужа погубить... Я все глаза выплакала. Такая тоска меня порой брала, что хоть руки на себя накладывай. А я ведь...