Читать «История одной семьи (ХХ век. Болгария – Россия)» онлайн - страница 418

Зрители давали мне 60 лет.

Я лежу в больнице правительственной. Пришел 16 мая получать лекарства, а лечащий врач сделал ЭКГ и сразу приковал к кровати. Я никак не хотел, т. к. предстояло мне выступление вместе с сов. мед. делегацией (Блохин и др. русские “персона грата”), но меня не выпустили. Оказалось, что мое сердце начало плохо питаться кровью, и мне помогли. Но я перегрузил сердце (ходил больше нормы), и меня снова пригвоздили к кровати. Снова меня подняли, но заболело сухожилие левой ноги, и я не мог двигаться. Теперь собираются послать меня в горный санаторий Владая на 20 дней. Так что я буду дома к середине июля.

Ты приезжай в августе с Гешкой или сама. Сережа и Аня пусть приезжают в начале октября, а Володя свободно может приехать в сентябре.

Извиняюсь за плохо написанное письмо. Привет все вам. Целую, папа».

Больше писем за 1985 год у меня не сохранилось. В декабре я приехала в Софию, и мы с папой впервые никуда не поехали. Остались в Софии. Что помнится с того пребывания? Почему так страшно вспоминать те декабрьские дни?

Все пространство, весь объем квартиры был заполнен шатающимся, придерживающимся за стены коридора стариком. В тренировочном синем костюме, чуть обвисшем на коленях, так что было понятно, какие худые и слабые ноги держат все еще массивное тело, стариком с изумленно, как у ребенка, беспомощно, как у ребенка, широко раскрытыми глазами, со столь же быстро, как у ребенка, меняющимся настроением. Зеленый круг от абажура на столе, сверкающая розовая лысина – больно ударяли по сердцу, когда я входила к нему. Погладить еще раз, погладить, потрогать лысину. Я входила, он не сразу оборачивался, все еще что-то дописывал, потом поворачивался, и я видела сквозь толстые линзы чуть отрешенный, но уже внимательный взгляд огромных черных зрачков из-под торчащих серых бровей. Иногда я успевала провести ладонью по лысине, прежде чем он повернется ко мне. Когда я открывала дверь, он кричал ломким стариковским голосом:

– Инга?

Я видела, что папа очень ослаб. Вовка с Таней перебрались на их старую квартиру, рядом, на улице Самоков, напротив папиного дома, там жили их дети Оля и Здравко с бабушкой. Мы остались с папой одни в огромной квартире. Спала в столовой на черном кожаном диване, на котором когда-то спала мама (он когда-то стоял на кухне). Сейчас диван был покрыт красным пушистым, неприятно блестящим покрывалом, подчеркивающим, что оно не из овечьей шерсти, а сделано где-то на фабрике в Севлиево. Все мне казалось безвкусным и в холле, где пол покрывал купленный Вовой ковер, с ярко-красным орнаментом. Там же висел папин портрет, на котором папа, непохожий на себя, в парадной форме с множеством орденов, сидел в позе то ли военачальника, то ли Ивана Петровича Павлова с картины Нестерова. Только в спальне Вовы и Тани царил холодный порядок – белые хрустальные ночнички, белые, пушистые, шерстяные коврики, белое покрывало, большая картина над кроватью – зимний пейзаж в горах, тоже в белых тонах. В папином кабинете все осталось, как на прежней квартире, – библиотека из дуба, тот же огромный письменный стол, диван, застланный зеленым пушистым шерстяным покрывалом, зеленая настольная лампа на столе, свет которой в одиноком окне многоэтажного дома я видела еще с улицы, черное кожаное кресло. Только люстра была новая – та, что висела в папиной комнате в прежней квартире на Галичице, теперь висела в холле, а у папы в кабинете – «какой-то плевок», как он говорил. По утрам я слышала тихие, неуверенные шаги, он ходил в кухню, смежную со столовой, звякал чайником, и я слышала, как он пьет, подставив носик чайника ко рту. Прежнего «ох-ха» не было. Он тихо ставил чайник на место и, если я его не окликала, так же тихо и очень осторожно возвращался к себе в комнату.