Читать «Баллада о Георге Хениге» онлайн - страница 14
Виктор Пасков
— Что? — спросила она.
— Твой буфет.
— Какой буфет?
— Не прикидывайся, что не знаешь, о чем я говорю. Прекрасно знаешь. — Он закрыл дверь, прислонился к ней и проговорил тоном, не терпящим возражений: — Он у тебя будет.
— Откуда? — Мать повернулась и снова села. — Может, ты занял денег?
— Нет.
— Уж не продал ли ты своему брату свою часть участка?
— Нет.
— Неужели... неужели ты играл в карты?
— В карты? — Он смерил ее уничтожающим взглядом.
— Откуда же?
— Я его сделаю. — Он вытянул вперед руки ладонями кверху. — Вот этими руками!
— Ты? — Своим голосом она могла бы разрушить пятиэтажный дом.
— Да, я! — Его голос мог бы разрушить десятиэтажный дом. — Я, я! Если голодранцы дают слово, то они его держат! Я вам докажу, — он обвел широкий полукруг рукой, — что вы ничего не стоите со всеми вашими поместьями, лошадьми, курами, кабриолетами и слугами, Австрией и зубными врачами!
— У нас все национализировали! — закричала мать. — Прошу тебя считаться с этим фактом!
— С сегодняшнего дня факты будут считаться со мной, а не я с фактами! Ясно?
— Что это у вас случилось? — Цанка открыла дверь и просунула любопытную свою физиономию. — Чего вы так разорались? Подрались, что ли?
— Он желает делать буфет, — сказала моя мать совершенно убитым голосом.
— Кто хочет делать буфет?
Мать указала на отца.
— А инструменты? — спросила практичная Цанка.
— Возьму у Вангела за бутылку.
— А мастерская? А доски? А фанера?
— Доски и фанеру мне в театре дадут.
— А мастерская? А верстак?
Отец не знал, что ответить.
— Ну скажи! Что ж ты молчишь? Говори! Что ж ты молчишь? — нападали на него обе. — Где ты будешь делать этот буфет? На чем будешь его делать? Отвечай же!
Отец стоял безмолвно, понурившись.
Тогда я встал, подошел к нему и тронул его рукой за колено. Он взглянул на меня с отчаянием.
— Дедушка Георгий, — сказал я. — У дедушки Георгия есть два верстака!
Взгляд его прояснился. Сначала в глазах мелькнуло удивление, потом они просветлели, засияли, как никогда до сих пор, он поднял меня на руки и, подбросив к потолку, крикнул:
— Умница! Талант! Гений!
* * *
Итак, музыкант, увлеченный лишь творчеством, трубач-виртуоз, записавший золотую пластинку на Софийском радио, прозванный музыкантами Марин-шмель за блестящее исполнение труднейшей пьесы «Полет шмеля» (а исполняли ее так лишь Тимофей Докшицер в СССР и Гарри Джеймс в Америке), забросил трубу и мастерил буфет.
Он, в пять утра спешивший в Музыкальный театр играть на виолончели, чтобы всегда быть в форме, мастерил буфет.
Он, делавший для трубы транскрипции скрипичных концертов и не замечавший ничего, кроме своей трубы, он, чья голова была заполнена только нотами (отчего он казался рассеянным и чудаковатым), вдруг забросил трубу.
Впрочем, разве мог не мастерить буфет он — уязвленный в своем самолюбии, оскорбленный в своем мужском достоинстве, доведенный бедностью до исступления?..
И я спрашиваю: если бедность не порок, то что же она?
Этот злополучный буфет, уже потемневший, до сих пор как злое чудовище стоит у нас в квартире (о, памятник бедности, я никогда не выброшу тебя!). Каждый день я прохожу мимо него, презирая всей душой, но я буду протирать его тряпкой, подвинчивать ржавые болты и заменять их новыми, смазывать дверцы, чтобы не скрипели от старости, любовно поглаживать стенки, шептать ему ласковые слова, посматривать на него ночью из-под прикрытых век.