Читать «Борис Рыжий. Дивий Камень» онлайн - страница 132

Рябоконь комментирует в письме ко мне: «Это мое стихотворение — было самое любимое у Бориса. См. стихотворение Б. Р. „Гриша-Поросёнок выходит во двор…“ (2000)».

Посмотрим:

Отцы пустынники и жены непорочны… А. П. Гриша-Поросёнок выходит во двор, в правой руке топор. «Всех попишу, — начинает он тихо, потом орёт: — Падлы!» Развязно со всех сторон обступает его народ. Забирают топор, говорят «ну вот!», бьют коленом в живот. Потом лежачего бьют. И женщина хрипло кричит из окна: они же его убьют. А во дворе весна. Белые яблони. Облака синие. Ну, пока, молодость, говорю, прощай. Тусклой звездой освещай мой путь. Всё, и помнить не обещай, сниться не позабудь. Не печалься и не грусти. Если в чём виноват, прости. Пусть вечно будет твоё лицо освещено весной. Плевать, если знаешь, что было со мной, что будет со мной.

Да, связь этих стихотворений несомненна. Заметьте разницу исполнений. Рябоконь говорит в духе наива, Рыжий демонстрирует абсолютное владение стихом. Похоже, это самая литературная, сугубо стиховая дружба Бориса — повторим: Рябоконь при встрече в Екатеринбурге сказал мне, что они вообще — за всю жизнь — виделись два-три раза. Много говорили по телефону и — никогда не выпивали. Бывает? Редко. Но ведь бывает.

Вопреки этому обстоятельству Рябоконь ответил на «Море» соответствующим образом:

МОРЕ (P. S.) Б. Рыжему Повсюду скользкие русалки Смеются, пляшут и поют, И дно, похожее на свалку, Где корабли нашли приют. Меня влекли просторы моря, Меня манил глубинный гул… Сбылась мечта, поскольку вскоре Я в море водки утонул.

03.03.00

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Американский славист, родом из Одессы, Омри Ронен (1937–2012) в книге «Заглавия» (СПб.: ООО «Журнал „Звезда“», 2013), в очерке «Семидесятые» признавался:

Я люблю Слуцкого. Из книжек прошлого, а не позапрошлого века у меня в изголовье два поэта (Мандельштам и Слуцкий. — И. Ф.), их сочетание неожиданно, но я раскрываю их, отходя ко сну и все еще пробуждаясь поутру заново каждый день, потому что «Жизнь успела не все погасить недоимки» (Набоков. — И.Ф.), и меня утешает не злоба, а доброта дня.

Говоря о Слуцком, верном друге интеллигенции, этой «малой нации», важно и у него заметить некоторый перелом в 1970-е годы: XIX век и XX, русское и советское размежевываются все более драматически… <…> Пример исторической серьезности Слуцкого действительно не нашел продолжателей. Люмпен-интеллигентность (не как повествовательный прием, каковым она была в поэме «Москва — Петушки», а как отношение к миру), своеобразная «приблатненность», одинаково далекая от «хулиганства» Есенина и от революционного насильничества Маяковского, процвела в поэзии Высоцкого, Бродского и Лимонова. Пользуясь жестокой остро́той Тютчева о русской истории, можно назвать этот тон сочетанием панихиды и уголовщины.