Читать «Первая любовь (сборник)» онлайн - страница 142

«А потом пошло-поехало, лавиной. Графский титул отобрали, заказов лишили, отстранили от строительства триумфальных ворот, оттеснили от подготовки дворцов к коронации веселой императрицы Елизаветы. Три года я сидел на постном бульоне с сухарями, наблюдая, как другие застраивали Петербург и окрестности. Каково, думаешь, мне было. Я вот тоже только плечами пожимал».

Старик Гарькович часто забывал, что внук вырос. И по-прежнему принимал его за того тихого русого мальчонку лет семи, который всхлипывал, не дотянувшись до звонка дедовой двери, стоял и хныкал, растирая сандалиями песок по кафелю лестничной площадки.

Несмотря на умиление, дряхлый, седой Гарькович трогательно скрывал паркинсонирующую старческую жадность. Скрепя сердце, он дарил Нико чернильные карандаши, пластмассовые угольники, бархатную с пылью-перхотью готовальню, где лежали безногие циркули и задубевшие, годные лишь для растушевки ластики. Дрожа, вручал внуку Гарькович желтые листы бумаги. Торжественно передавал сухими, с синим трубопроводом вен, старческими руками зажевавшую не один лист пишущую машинку. Отказывал в наследство неподвижную рейсшину, ощупывая ее кривыми пальцами с полосой несмываемой грязи под слоистыми стеклами ногтей.

Дарить-то дарил, но уже на следующий день, сетуя на судьбу, жаловался, что входная дверь беспомощна уберечь от воров, ежедневно уносящих из дома все самое ценное, накопленное десятилетиями добро. «Ты не поверишь, мой мальчик, еще вчера на этой вот тумбочке лежала пачка острейших карандашей. Я купил их на Большой Дмитровке, в «Чертежнике», черт знает сколько лет назад – стерлось из памяти. Они и это не пощадили – и железный, необыкновенно точный транспортир, столетний, привезенный из Италии отцом, прибрали к рукам».

Нико опускал глаза, не зная, стоит ли вернуть подаренную вещь, не разобидит ли это ранимого старика, не заподозрит ли он своего юного друга в воровстве, забыв, как вчера с улыбкой, с шутливым подзатыльником дарил остатки своего прошлого. С годами коварный избирательный склероз деда усиливался, как пламя съедая бумажные и деревянные фрагменты макета памяти. Старик восполнял пробелы плодами собственной фантазии – сочинял обыски, взметнувшие вещи в квартире до такого полного беспорядка и запустения, что даже трость, замененную ореховой палкой, было трудно отыскать в коридорчике среди старых примусов, утюгов, газовых горелок, запыленных чертежных ламп и рулонов пыльной миллиметровки, изъеденных голодной молью. В комнате старика было жутковато маневрировать меж съежившихся от сухости деревянных стульев от разных гарнитуров, среди дубовых комодов, сдвинуть которые и силачу не под силу. Бесконечные сугробы пыли устилали почерневший местами паркет, полки с танцующими так и сяк книжонками – тонкими детскими (в память о несостоявшейся семье Гарьковича) и ветхими томами – свидетелями тщетных потуг архитектора, бессильно опавшего теперь в скрипучем кресле под кружевным торшером.