Читать «Мой отец Иоахим фон Риббентроп. «Никогда против России!»» онлайн - страница 13

Знакомство с «большой политикой» началось для меня летом 1932 года. Мне было тогда одиннадцать лет. Мы, дети, росли в сильно политизированной атмосфере, хотя отец и не был еще вовлечен в активную политическую деятельность. Нужда и порожденная ею коммунистическая опасность являлись проблемами, не терпящими отлагательств. Мы — я и мои школьные товарищи, — несмотря на юный возраст, в то время интересовались политикой гораздо больше, чем сегодняшние подростки. Немецкая история, а с ней и современная ситуация Германии, сложившаяся под диктатом Версаля, присутствовали для нас повсюду — в школе, в юношеских организациях («Союзная молодежь») и, естественно, в семье. Внутренняя политика поначалу сконцентрировалась для меня, мальчишки, на вопросе, каким должен быть немецкий флаг — черно-бело-красным или черно-красно-золотистым. Мне было семь или восемь лет, когда мои дяди затеяли оживленный спор на эту тему в присутствии моей бабушки Хенкель, убежденной демократки. В шутку меня спросили, какие бы цвета я предпочел — я спонтанно выбрал черно-красно-золотистый. Естественно, дяди сразу пожелали узнать, почему я сделал такой выбор. «Поскольку кайзера сместили и у нас теперь республика, мы должны иметь и новый флаг», — гласил мой, довольно-таки изумивший родственников, ответ. Выразилось ли в этом мальчишеском взгляде странное немецкое обыкновение при смене внутриполитической системы тотчас же перекраивать или даже целиком отправлять на свалку истории знамя, национальный гимн, формы одежды, названия городов и улиц и, не в последнюю очередь, учебники истории, а также прочие символы и признаки национальной идентичности?

Летом 1932 года мы с сестрой подцепили необычайно затяжную инфекцию, месяцами не поддававшуюся лечению. Воспаления горла, среднего уха, легких следовали одно за другим, не прекращаясь. Мать взяла на себя уход за нами. Между ней и мной вскоре установилось исключительно глубокое доверие. Позднее она будет предварять свои сообщения словами: «Ты должен скорее дать себя четвертовать, чем разболтаешь то, что я тебе сейчас расскажу!» Она сообщила мне, к примеру, о планах введения в одностороннем порядке всеобщей воинской повинности или, что содержало в себе не в пример больше взрывоопасного, о намерениях, также в одностороннем порядке, осуществить ремилитаризацию Рейнской области. Я превратился — мать не могла за это отвечать — в носителя государственной тайны и, тем самым, еще раз в «очевидца». Моим единственным вкладом в это доверительное отношение была уже упомянутая скрытность, на которую мать абсолютно полагалась. Я принял как должное недоумение друзей, несколько свысока удивлявшихся отсутствию у меня интереса к политике, — я никогда не высказывался о ней. Из осторожности я избегал любых разговоров на политические темы: опытный слушатель мог бы, чего доброго, уловить в моих словах какие-то намеки.