Читать «Открытие мира» онлайн - страница 917

И все стало прежним — смеющиеся, довольные отцы и матери, большое низкое красное солнце и такая же от него красная теплая земля. Каждая травинка отбрасывала тень. На изумрудно–огневой мураве дожидалось светлое лукошко, полное стогом, золы и мелких, как блохи, семян. Народ, взялся за дело еще охотнее, дружнее, с прибаутками.

Ребятня перевела дух, успокаиваясь.

Брешешь, дедко, не запугаешь! Да они, ребята, никогда о смерти и не думают. И не будут думать, станут жить и жить, как говорит Яшкин отец. Нету ее, смерти, для живого человека, вот и все.

Дед Василий поглядел на народ, послушал смех и шутки и точно отошел малость, смилостивился, не грозил больше и не стращал. Покусал,, пожевал сивый клок бороды и принялся молча подсоблять мужикам и пленным, чего он прежде не делал. Он повесил себе на грудь, на кушаке, тяжеленное лукошко, выпростал из‑под него длинную, мешавшую бороду и тихонько, как бы про себя, по привычке сказав «господи, благослови, уроди!», медленно, грузно ступая, стал сеять турнепс.

— Я сам! Сам! — вскричал агроном, кидаясь за дедом. —Не так. Часто сеешь!.. Да погоди же меня, я тебе говорю!

И такое отчаяние изобразилось на его лице, детское, когда отнимают игрушку, что все кругом, снова в захохоты расхохотались.

— Штиблеты испачкаете… да и брюкам достанется, не отчистишь скоро, — пожалел дядя Родя.

Агроном торопливо оглядел себя и завопил:

— Дайте мне, ради бога, лапти!

Евсей Захаров с готовностью разулся, уступил и берестяные, заношенные неделей, почернелые лапти и портянки в мохрах.

— Сумеете ли обуть лапоточки‑то? — спросил Сморчок, с удовольствием переминаясь босыми побелевшими ступнями.

— Пока учился, из лаптей не вылезал! — отрезал сурово Турнепс, быстро, складно переобуваясь. Шурка не понял, что он хотел этим сказать: неужто учился в городе в лаптях?!

— Как Ломоносов… из мужиков, — шепнул, пояснил Володька Горев, и Шурке пришлось самому себе сознаться, что Володька догадливее его. Растрепа, конечно, с восхищением ущипнула питерского всезнайку. Не глядели бы глаза!

Дед Василий, пройдя с краю вдоль загона, возвращался, продолжая сеять. Турнепс не дал ему дойти до конца, отнял лукошко.

Ах, какой смешной, неправдоподобный, был он сейчас, земский агроном из уезда, толстый, белый, в Пастуховой изношенной обутке! Городской пиджак, батистовая чистенькая косоворотка и фуражка казенная, с кантами и значком, а праздничные, в складочку, брюки вобраны в холстяные подвертки–портянки, и на ногах самодельные лапти из бересты. Потеха! Точно ряженая на смех прогоревшим барином чья‑то мамка на гулянке–беседе, в святки.

Но самому Фролу Арсентьевичу было не смешно, он не стеснялся и не потешался. Ему, видать, было все удобно и по душе. Никита Аладьин заботливо поправил ему пошире кушак на груди и плече, чтобы не так сильно резало.

— Самозахват не одобряю, массив — весьма… Говорю, не понимаю Советов ваших, партий, равно и комитетов общественной безопасности, дурацких, уездных. И не хочу понимать, не мое дело!.. А вот это самое — уф–ф! — артельное… как сказать, не знаю, но уважаю, отлично получается, превосходно! — бормотал Турнепс, притопывая лаптями, пробуя, крепко ли он подвязал, переплел крест–накрест мочальными веревочками буро–серые от земли и сырости, полосатые подвертки. Портянки не сползали, держались на икрах, как голенища, не хуже, чем войлочные онучи Трофима Беженца.