Читать «Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)» онлайн - страница 2

Что, поэт стал писать хуже?

Нет! В смысле выработки стиха Р. Рождественский заслуживает упреков куда меньше, чем многие из его собратьев. У него нет провалов и не было периодов молчания. Он ровен и последователен. Между первой поэмой «Моя любовь» и последней поэмой «Письмо в тридцатый век» лежит прямая. Десятилетие работы Рождественского легко укладывается в общую непротиворечивую характеристику. Он неизменен.

Вокруг что-то переменилось. В нас – переменилось. Устойчивый Р. Рождественский по-своему свидетельствует об этой перемене. Об «оттепели», в которой мы все оттаяли.

Он ненавидит тепло. Он влюблен в холод. Тепло – это грязь, гниль, мокрота, хлябь, это сумрачное, текучее болото. Он не жалеет о весне – ему, в общем, все равно: есть она иль нет ее. С каким ликованием встречает он зиму! Он бредит ее сверкающей чистотой, он счастлив, когда видит снег, когда играет в снежки, когда вязкие лужи начинают блестеть льдом. Неспроста воспел он Арктику в «Дрейфующем проспекте», – не теплыми пальмами были его миражи – угловатая царственность льдов – его миражи, метель – мера его чувств, морозы – его дыхание. Рождественский не знает тепла: если не мороз – то жара, обжигающий зной, гибельный огонь. Солнце никогда не греет в его стихах: или жжет, или слепит.

Он ненавидит темноту. Темнота – это зыбкая призрачность, это ползущая из углов неясность, это предвестье беды. Он не любит ночи, не любит вечернего неба. Рассвет и полдень – вот его стихия: стремительный рассвет и ослепительный полдень; светлое счастье, сверкающий простор, чистые краски и резкие, высвеченные грани.

Он ненавидит тишину, молчание, беззвучность. Тишина обманчива, в ней таится предательство. В мире звуков слышно только то, что ясно тембром. Звон колосьев. Звяк копыт. Гудков паровозных протяжная медь, медное солнце над бронзовыми хлебами. Звонкий воздух и звонкая тишина, и речь – как разливы меди. Как раздался в детстве призывный звук полковой трубы, – так на всю жизнь организовался парад звуков: «сквозь ураганный ветер по ноздреватому льду я за тобой иду, голос начищенной меди!..»

То, о чем я говорю, – не «художественные особенности». Поэзия – это сплошная «художественная особенность». Это организм, все внешние формы которого внутренне исходят из единого принципа. Звенящий, светлый, кристально-ясный мир Роберта Рождественского – естественное проявление его личности, его души, его судьбы. У его вкусов и пристрастий есть единый центр.

Глыбы неба. Глыбы света. Твердь литая, звонкая. Вселенная у Рождественского – не слепая масса и не буянящая плоть, но ограненная четкость. Не материю знает он, а формы – грани, границы, ограненность. В этом мире все можно взять в руки, ощупать. Все – даже неощутимое. Поэма? «Я в руках ее качал». Сердце? «Я на руках вытянутых сердце несу». Время? «Мы нянчим время на руках». Время ощутимо: часы идут по улице, как прохожие. Пространство – измерено. Или измеримо. Рождественский не знает бездны. «Невозможно далеко. Далеко-далеко. Даже дальше» – пространство расчленено, пространство конечно, пространство измерено и взято в руки. «До Марса? Сколько?» – вот первый вопрос. «Пятьдесят миллионов? – прикидывает Рождественский и, соизмерив силы, роняет: «Что ж… Пустяки… Только так понимаю я высоту…»