Читать «Приглашение» онлайн - страница 25

И все долгих два часа в монастырской трапезной — или, по крайней мере, в зале, где был накрыт стол для обеда, который давал епископ, — или для обеда, на который епископ дал свое согласие, — или принужден был согласиться на то, чтобы обед был устроен в монастыре и проходил бы в его присутствии (епископ и монастырь значились, вкупе со священным горным озером, прославленной балериной и царскими драгоценностями, в списке развлечений, предусмотренных для пятнадцати гостей, словно (за исключением озера — даже если бы его за сверхъестественные свойства, приписывавшиеся ему в старинных легендах, также отнесли бы к наследию прошлого…) хозяева полагали, что наилучшим образом развлечь — или просветить — их можно, лишь вытащив из запасников разную рухлядь (фольклор, старую балерину, старые бриллианты величиной с орех — хотя кто-то (американец?) заметил как бы про себя, что они поддельные, что все настоящие были шестьдесят лет назад проданы в антикварных магазинах Лондона и Амстердама, а вырученные деньги направлены на закупку зерна для голодавшего населения: единственное ювелирное изделие, которое можно было до некоторой степени считать подлинным (в подвале с бронированными дверями, с охраной, вооруженной кинжалами, где их продержали больше часа ради созерцания лежавших за стеклом (также бронированным) корон, тяжелых колье и диадем, сияющих разноцветными огнями), представляло собой карту Союза добрых полтора метра в длину, целиком состоявшую из плотно пригнанных друг к другу бриллиантов, необозримое, страшно тяжелое пространство с прихотливо изрезанными краями, огромная масса степей, ледяных или пылающих пустынь и колоссальных гор, которая благодаря колониям, приобретенным в последнюю очередь, расползлась на пол-Европы, а вместе со старыми — почти на пол-Азии, которая впилась бы зубами и в американский континент, если бы корыстолюбивый император некогда не продал эту часть (в точности так, как продают каменистое поле, луг, где плохо растет трава, или неплодородный участок равнины простаку-соседу, коим в данном случае был — или в скором времени стал — преуспевающий горнопромышленный консорциум, чьи акции высоко котировались на Уолл Стрит), сверкающая, подобно прибрежному льду, льду, который зимой застывает толстым панцирем, вползает, словно в пазы, в трещины и заливы, сжимает, будто тисками, мысы и острова, как если бы весь этот фантастический кусок земли, покрытый плотным слоем бриллиантов, целиком находился во власти (под гипнозом, под покровом, в когтях) чудовищного оледенения, которое сохраняет нетленными — и даже, вероятно, съедобными — тела гигантских мамонтов, гигантских представителей фауны или рода человеческого (как, скажем, семинарист), исчезнувших с лица земли и сохранившихся, благодаря холоду, на радость будущим любознательным палеонтологам, школьникам и зевакам)… итак, зал (не монастырская трапезная: комната, стены которой были до уровня человеческого роста обшиты сосновыми панелями, а выше — оставлены голыми, покрыты масляной краской телесного цвета и украшены одной написанной на золотом фоне иконой, цветной репродукцией «Тайной Вечери» да Винчи и липкой картиной маслом, изображавшей Христа с белесой растительностью на голове, который одной рукой распахивал свой пронзительно-голубой хитон, а пальцем другой указывал на пылающее золотом сердце на пронзительно-розовой рубахе), источавший тот не поддающийся определению запах затхлости и прогоркших, посвятивших себя безбрачию тел, который, кажется, навеки застыл в тех местах (в любой точке земного шара), где подвизается всякое сообщество людей, живущих в воздержании и молитве, пропитал самые стены (мужчины одеты в платья, как женщины, от их длинных черных юбок также веет чем-то одновременно мрачным, мертвенным и смутно карнавальным, как маскарадный костюм; внешнее — заносчивое, высокомерное и нарочитое — выражение презрения к миру, характерное для пророков, мужчин, без остатка преданных Богу, и евнухов, а также для служащих Богу женщин: не юные послушницы, как можно было бы ожидать, но пять или шесть созданий, в свою очередь лишенных пола, без возраста, тучных и мужеподобных, похожих на мешки, мелькающих то там, то здесь, с лоснящимися, словно от сала, лицами, в сопровождении тихого, почти неслышного шелеста крахмальных передников, под которыми скрыты их скользкие сальные ляжки, сальные вульвы, обреченные на вечное, благочестивое и колючее целомудрие); и еще это: поверх сдержанного звяканья вилок и ножей — два голоса (с одной стороны, голос епископа — старца? — человека еще молодого, лет пятидесяти самое большее, с полными щеками, с черной раздвоенной бородой, с пышной черной шевелюрой, собранной в нечто вроде пучка на затылке, с другой — голос Толстого, прибывшего самолетом из Центральной Азии); они чередуются, отвечают друг другу, спокойные, но в равной степени проникнутые одним и тем же пылом, страстным, затаенным; они не ведут диалог, не обмениваются более или менее пространными или краткими репликами, но на своем языке, похожем на мед, перемешанный с цветными карандашами, сражаются или, скорее, спорят, каждый терпеливо дожидается, чтобы другой закончил, и возвышает голос (или, скорее, снова берет слово), глаза божьего человека мечут молнии из-под длинных и черных юпитеровых ресниц, он суров, невозмутим, едва поворачивается к собеседнику, когда тот опять начинает говорить, затем продолжает свою речь, уставившись в пустую точку где-то над стоящей перед ним тарелкой — это нельзя назвать собственно жалобным плачем или заиканием Истории, скорее, это ее невнятный лепет: нечто такое, что мы видим на старинных миниатюрах в книгах с полями, украшенными гирляндами из листьев: два возвышения, где лицом друг к другу, на стоящих рядами скамьях, восседают епископы с митрами на головах, собравшиеся в какой-нибудь базилике в Малой Азии или Германии для прений о какой-нибудь ереси, каком-нибудь основополагающем догматическом вопросе или для низложения папы: и уже не мир, который они (пятнадцать гостей, забытых, никому не нужных, не знающих, как им поудобнее сесть на опостылевших стульях) давным-давно оставили снаружи, выйдя из пятнадцати автомобилей, с ревом мчавших их через березовые рощи, уже почти раздетые, пока вдали не завиднелась стена, над которой, словно расплавленное золото, сверкал десяток куполов и колоколенок, резко выделявшихся на покрытом дымкой небе, — продолжая слушать епископа и его собеседника, которые по-прежнему вели свой, так сказать, литургический обмен ответами, свой двухголосный речитатив — будто еще один ритуал, обряд, также лишенный смысла, но тщательно соблюдаемый: американец подался вперед, взял маленький четырехугольник бумаги, на котором он раньше написал «They contempt us», перевернул его, быстро нацарапал на обратной стороне: «Just think this is an informal meeting!» и снова подтолкнул его к тарелке соседа, слово «informal» было подчеркнуто дважды, нижняя черта проведена отчаянным, гневным движением, карандаш в конечной точке прорвал тонкую бумагу, и в то же время уголком рта произнес: «Yes: informal. As you can see», не повернув головы, непроницаемый, расправляя занемевшую спину, меняя положение на стуле, вытягивая ноги, потом снова их скрещивая, затем опять застывая в неподвижности, выражение на его деревянном лице отсутствует, правый локоть покоится на левой руке, пальцы правой руки привычным движением пощипывают кончик носа — «Yeah? — сказал он позже. — Yeah!..» (пятнадцать гостей в тот момент шли, разминая затекшие ноги, по плитам площадей между церквами — одни (самые древние) были скромно выбелены известкой, стены и порталы других щедро покрыты карнизами, капителями, колоннами, вокруг которых вились резные листья, выкрашенные в розовый, фисташковый, красно-коричневый цвет) — «…Yeah: вам не приходилось видеть этот фильм? Они сами его сняли (не монахи, а какой-то деятель официального кинематографа — что не помешало его запретить, но потом они все-таки разрешили его показывать): не знаю, когда происходит действие: думаю, что в те времена, когда они начали строить первые церкви: такие же бородачи, такие же певцы, каких мы слышали сегодня утром на службе, куда они нас повели, и другие, галопом примчавшиеся из бог весть каких степей, с раскосыми глазами и висячими черными усами, они вскачь врывались в церкви, хлестали кнутами всех этих коленопреклоненных людей или топтали их лошадьми, разбивали иконы, напивались допьяна из дарохранительниц, привязывали одного из этих бородачей за ноги к хвосту лошади и — пошел!.. После чего, когда они убирались восвояси, те (то есть бородачи) восстанавливали свои церкви, золотили их пуще прежнего (вы же знаете, они могли без конца тянуть золото из мужиков), писали новые иконы, отливали новые колокола и снова принимались петь…»