Читать «Особые приметы» онлайн - страница 221

— Его укусила оса…

— Больно тебе…

— Очень…

— Мальчики не плачут когда им уже одиннадцать лет…

она лежит на кушетке он может воспользоваться ее беспомощностью… почему он прячется… pour vous élargir vous comprenez… où смотри что они делают… его слюнявые губы касаются ее тела… они плохие или хорошие… удручающая комната санатория «Бель-Эр» высокие ели панорама Женевского озера… а кто этот толстый… кашне привязано к шпингалету… он хочет от него убежать да… все было ни к чему в книге судеб было записано что это кончится Швейцарией грязной клоакой на дне Женевского озера…

depuis qu’il a obtenu la licence de mariage je mène une vie de chien c’était peut-être une licence pour chien

Хохот в зале восторженный топот

Ты поднялся с места…

— Пошли…

— Еще не конец…

— Нас ждет Долорес…

Опять Женева интернациональная и захолустная безликая и расточительно богатая и ты предоставленный самому себе лицом к лицу со всем своим наследием и непрошеными дарами

Долорес села рядом с тобой закинув ногу на ногу и внимательно так же как ты стала разглядывать карту Швейцарской Конфедерации…

— А мы еще ни разу не были в Саас-Фее…

Ты закрыл глаза

ты вспомнил минуту когда она неуверенно переступая показалась в дверях парадного на бульваре Транше и мальчик радостно устремился ей навстречу а ты не помня себя бросился к ближайшей остановке такси

бледная с искаженным лицом с обведенными синевой глазами еще оглушенная наркозом

— Что с тобой…

— Ничего солнышко…

— А почему ты плачешь…

Несколько страшных минут пути до площади Лонжмаль ее руки судорожно вцепившиеся в юбку восковое лицо отсутствующий взгляд…

— А мы с дядей Альваро смотрели смешное кино…

— Интересно было…

— Мне больше всего понравился глухонемой…

Вестибюль отеля с толпой делегатов конгресса ковровая дорожка бесконечного коридора старомодная двуспальная кровать назойливый рисунок бумажных обоев…

— Подлец какой подлец…

Она твердила это вполголоса, а кровотечение не прекращалось и ты забрав мальчишку поспешил в аптеку за кровоостанавливающим снова женевские улицы ты их ненавидишь еще и теперь и хотел бы навсегда вырвать из своей памяти

как дядя Нестор так же как дядя Нестор

сквозь ветви эвкалиптов льется солнечное пламя серебряная листва трепещет под набегающим ветром с пруда обставленного стеной пробковых дубов доносится кваканье лягушек поет дрозд

с тех пор минуло три года и воспоминание о том уикэнде блекнет и растворяется в уверенном сознании что вы отвоевали себе светлую передышку сколько-то лет успокоения и мира.

Долорес откупоривает бутылку охлажденную в ведерке со льдом и наливает доверху две рюмки одним глотком выпивает свою до половины и переворачивает страницу атласа…

Она говорит

Я предпочитаю забыть…

Ее рука медлит в твоей руке

она глядит на тебя в упор

(ее лицо слегка порозовело от солнца а в глазах поблескивают слюдяные искры хмеля)

И это разом зачеркивает прошлое она смотрит на тебя словно только сейчас впервые научилась смотреть…

Приехал он неожиданно, недели через две-три после своего условного освобождения, и явился в твою мансарду на улице Вьей-дю-Тампль. Как ему удалось попасть во Францию — об этом он умалчивал, дав тебе понять, что ты ни о чем не должен спрашивать. Внешне он мало изменился за десять лет, разве что стал поплотней и появился намек на залысины — он их старательно скрывал, начесывая волосы на лоб. Внутренне он остался тем же, и, судя по всему, тяжелые испытания, которые ему пришлось в последнее время пережить, никак на нем не отразились. О своем аресте и заключении он говорил, словно о какой-то пустяковой, не стоящей внимания болезни, а про допросы рассказывал с небрежной иронией, точно речь шла о визите к дантисту, выдравшему ему зуб, — приятного, конечно, мало, но дело житейское, заурядное, ничего не попишешь, терпи, всем больно, в конце концов, никто еще от этого не умер. Когда заговаривали о пытках, которые он перенес, и упоминали, какой бурей протеста были встречены сообщения о них во всем мире, он только усмехался — преувеличение, казалось, говорила его усмешка, теперь это не страшно даже женщинам. Из чувства скромности он пренебрежительно отмахивался от окружавшего его романтического ореола. Его всецело поглощала работа, то дело, за которое боролся он и его товарищи. Изгнанник, он мысленно жил в Испании, хотя и приехал в Париж. Город сводился для него к местам явок, перекресткам, автобусным остановкам, спускам в метро. Кино — к сеансам, на которых демонстрировались игровые и документальные фильмы о гражданской войне. Газеты — к коротким редакционным заметкам или сообщениям агентств о политике франкистского режима. Незримая, но непроницаемая завеса отгораживала его от людей, среди которых обреталось его тело, — точно так же, как это происходило с тысячами его соотечественников, оказавшихся после гражданской войны на чужбине: они жили, забравшись в свою скорлупу, день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом осаждаемые чужой и враждебной действительностью, и стойко держались, храня в сердце вместе с печалью и надеждой неистребимую любовь и нежность к родной земле, где они в недобрый час, говорил ты себе, с лихвой искупили лежащее на них первородное проклятие.