Читать «Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта» онлайн - страница 384

24 июня 1909 г. Брест.

Зверочек мой!

еду с печалью, ах, с какой печалью!.. Но уже не плачу, стыдно вызывать своим видом жалость у посторонних людей. Сижу, молчу, думаю — лечу, не знаю куда, как лист осенний. Я сейчас ни в чем тебя не хочу уверять, я ничего не знаю. Можно ли знать хоть что-либо, когда так бросаешь и бросают твою душу в хаос, в неизвестность.

«Шар золотой» — куда он упадет? Ах, протяни руки так, чтобы опять он вернулся к тебе! Или не жди, закрой глаза и требуй только чуда.

Эта поездка, несмотря на все чувства, — она моя гордость. Значит, еще не совсем сломилась душа, значит, еще я могу «преодолевать». Уехать было трудно, как никогда в жизни. Я с правом говорю сейчас эти слова — «никогда в жизни».

Теперь, уж если встретимся, — кто-то будет покорен! Кто? Ты или я? Не знаю. Мы делаем все более и более страшные опыты, наша жизнь становится похожа на невероятно, смертельно трудные акробатические «полеты в воздухе». Иногда это кончается и счастливо.

Кажется, подъезжаем к Бресту, нужно опустить письмо. Валерий! Зверочек! Я люблю тебя очень, и сейчас я еду с верной, печальной душой. Не забывай меня, когда будешь с ней (с женой. — И. Т.). После таких дней надолго ты делаешься чужим. Все это чудовищно, странно и страшно. Встретимся ли??.. Ах, зверочек, у меня почти нет слов. Но через печаль и горечь я люблю тебя, одного тебя. Целую нежно, нежно твои милые вчерашние грустные глаза…

15/28 — 16/29 октября 1909 г. Париж.

Зверочек, зверочек мой! я не найду сейчас много слов. Душа так взволнована, так потрясена этим днем, что я еще не владею ни мыслями, ни сознанием, ни даже телом — рукой, чтобы писать. Я прощалась с тобой как немая, ехала почти без чувств, — знаешь этот странный сон наяву, — и только дома, в наших комнатах плакала в первый раз. Милый, как грустно, как сладко! Это не прежняя ядовитая, безутешная боль наших расставаний.

… Милый, милый, любимый мой, я верю в тебя, я не могу не верить тому твоему образу, который был передо мной неизменно в эти чудесные, святые для меня дни. Я больше ничего не требую, ничего не хочу только для себя, потому что наша жизнь стала одной слитой жизнью и в радости, и в страданьи. Я буду любить тебя при всех условиях, верь в это, и если я буду очень страдать, я знаю, — ты будешь со мной во все минуты, не бросишь меня, как прежде, и, если сможешь, дашь мне то, что стало нужно нам обоим равно. Я верю! Я знаю — ты только мой, и все остальное, — это наше общее горе. Еще раз прошу тебя, умоляю тебя, не делай ничего такого, что может совсем сломить твою душу. Рассчитай свои силы, если колеблешься — подожди, если нужно — лги (ах, только не мне!..), только сбереги мне себя. За радость минут с тобой я буду страдать еще и еще, — как могу, сколько вынесу. Это самые большие слова любви, какие могу я сказать тебе сейчас. Прими их, возьми их, пользуйся ими, если нужно. Даже ценой своей радости, ценой осуществления моих пятилетних мучительно острых желаний я не хочу увидеть тебя разбитым, полумертвым. Валерий, любовь моя! я только боюсь одного, чего, может быть, не предугадать еще и тебе самому, — это внезапной перемены чувств, когда ты увидишь ее. Помнишь, что я говорила о «Зачарованном принце». Переступил через порог и все, все забыл. Когда потом очнулся, то сам не мог понять, как это могло случиться, вспомнил все свои клятвы, устыдился, бросился назад. Но, кажется, и в сказке было уже почему-то поздно вернуться. Я не помню конца… Я верю, верю в тебя, не обижайся, я говорю о том ужасе, который вне круга сознательных движений души. Я не осудила бы тебя за это, но страшно, страшно мне, зверочек; страшно всегда, когда имеешь дело с темной стихией. Ну! что об этом говорить… Я верю, верю в тебя, и если даже этот дурной сон окует твою душу, ты проснешься, чтоб, быть со мной, потому что ты мой, только мой, это сказано где-то, вписано в какую-то огромную книгу, которая ведет счет нашим существованиям и деяниям на земле. Милый, дорогой зверочек, как грустно, грустно мне было этой ночью. Проснулась… темно, Надечка спит, ветер воет в каминной трубе, чувствовала себя маленьким покинутым ребенком. Каждая вещь помнит тебя, все они говорят о тебе грустными нежными голосами. Я ехала во сне, просыпалась от боли и опять засыпала. Рядом действительно ехал король, и ему, может быть, было хорошо… Все с нами в эти дни было как никогда, и расставались мы в первый раз без горьких обидных чувств, без слез. Я плакала только дома — от нежности, от любви, от воспоминаний, которые обступили меня в наших комнатах грустным и ласковым роем. Холоден и пуст мне Париж без тебя. Не оставляй меня здесь! Не оставляй! Это была бы ужасная жестокость.