Читать ««Свет ты наш, Верховина...»» онлайн - страница 188

На плотах возникло движение. В темноте было слышно, как позвякивают в руках бокорашей топоры и цапины. Плотогоны, перекликаясь, перепрыгивали с плота на плот.

У меня в руках не было ничего. Я подналег на перекладину, на которую бокораши вешали свои куртки и сумки с едой, и, вырвав перекладину из гнезда, бросился следом за Царями на нос плота.

Но в этот миг с двух сторон на берегу раздались предупреждающие пулеметные очереди. Скользя, падая в воду, мы подались назад, а с берега уже опять слышалось:

— Не вступайте на путь крови, братья. Оставьте на плотах оружие и расходитесь по домам с миром.

— Иуды! — закричал молчавший до сих пор старый Иван Царь. — Нет у нас домов и нету у нас мира, пока вы на нашей земле водитесь. — И, сорвав шляпу, швырнул ее себе под ноги.

…Понуро и молча один за другим сходили мы с плотов на берег. По сторонам от нас смутно виднелись фигуры вооруженных волошинцев. Я шел мимо них, закусив до крови губы, с отчаянием нагло преданного в самую решающую минуту и бессильного уже что-либо изменить человека.

47

Колючие шипы проволочных заграждений впились в живое тело края. Прикрученные к столбам в несколько рядов тянулись они с юго-востока на северо-запад, пересекая дороги и пашни, с тупой жестокостью отрывая горы от равнины. Это была новая граница.

Две недели тому назад ночью под Береговом впервые прикоснулся я к такой проволоке. Она задребезжала, послышался оклик, и над тем местом, где я притаился, просвистели пули. Вслед за выстрелами в воздух нехотя взвилась ракета, и ее болезненный свет разлился по земле.

Уткнувшись в мокрую траву лицом, ни жив ни мертв, распластавшись, лежал я у остатков какого-то строения, куда успел откатиться, как только услышал оклик. Ракета светила долго, целую вечность, и когда она наконец погасла, я вскочил и побежал прочь от заграждений, проклиная свою первую неудачу.

И вот уже четырнадцатый день я брел вдоль границы в сторону Ужгорода, днем отсиживаясь в селах, чтобы меня не заметила пограничная стража, а ночью снова и снова возобновляя попытку перейти границу. И все безуспешно. Я был не один. По ту и по эту сторону бродили десятки, а может быть, и сотни людей, оказавшихся отрезанными от своих домов. Днем, как и я, они хоронились где придется, а ночью загорались ракеты, гремели выстрелы, и у проволочных заграждений тут и там находили себе вечное успокоение те, кто еще минуту назад жаждал и надеялся соединиться со своими близкими.

Я оброс, одежда моя запачкалась, обтрепалась, и было нечто чудовищно нелепое в том, что меня не пускали домой, к Ружане и сыну, думы о которых приводили меня в отчаяние. Как подбитая птица напрягает все силы, чтобы дотянуться до своего гнезда, так и я тянулся домой. Мозг мой отупевал, тело становилось нечувствительным к невзгодам, и в моем упорном стремлении к дому было уже больше от инстинкта, чем от сознания. У меня был теперь один враг — колючая проволока, на ней сосредоточилась вся моя ненависть. Порою мною овладевало такое бешенство, что я был готов не ночью, а при свете дня, не таясь, броситься к заграждениям и рвать проволоку руками. Огромным, почти невероятным усилием воли я удерживал себя от такого безумного шага.