Читать «Железная кость» онлайн - страница 146

В 38-м могутовского князя Гугеля наметили на взлет в наркомы черной металлургии СССР (дед уже рассказал своей Соне, в какой из томов «Технологии обработки металлов давлением» положил он свидетельство о расторжении брака, дед уже спас единственную Аллочку от круглого сиротства), в 39-м деда взяли по штампованному обвинению: ты — германский шпион и вредитель. Ну такой вот вредитель, уничтоживший 3 000 000 тонн могутовской стали, подорвавший две первые могутовские домны, торговавшийся до хрипоты за копейку с золотого рубля с Маннесманом и Круппом, которые подсовывали русским всякое старье под видом новейших машин: «Покупайте, зер гутт, вот дотошный еврей, ты же мне говорил, Фриц, что он идиот». Неужели никто сверху донизу не понимал, что он, дед, на своем месте лучший? Это ж видно по цифрам, на выходе, в тоннах, по показанной скорости превращения сказки в железную быль. Хорошо понимали. Просто смысл империи был только в том, что никого она не пощадит, ни с кем не посчитается, ни с чьей личной силой, ни с чьей жалкой малостью: все весят одинаково — не весят ничего. Все всё знали и были готовы, никто не боялся, ровно так же, как первохристиане — физической смерти, хотя эти, стальные наркомы, не верили, что настоящая карьера человека начинается за гробом, и ничего из той кромешной тьмы навстречу им не брезжило: обещали бессмертие им на земле, на земном этом шарике, на котором построят они коммунизм, после них «тут» останется то, во что без остатка они перешли, зачиная стальное потомство, которое после их личной смерти должно править миром.

Что самое смешное, он, Угланов, был согласен с таким вот подходом к бессмертию. «Оставить потомство» — это ему казалось понадежней, чем рай на цветочных качелях и ад с инжекционными горелками под гробом. Но вот отказ от личной силы, хозяйского клейма на всем, что произвел и выстроил, на каждой двутавровой балке, на каждом листе — для него это было, мягко скажем, немыслимо. Вот тут и проходил меж ним, Углановым, и дедом «тектонический разлом». Они принадлежали к разным видам, и пропасть между ними была больше, чем между кроманьонцем и неандертальцем: в тот череп, в тот мозг не поселишься, своим не заместишь. Дело было не в «жертвах», не в «правах человека» и прочем дерьме, заместившем двуногим мозги, но не меняющем нисколько сущность бытия (природа прав не знает, в природе существует лишь способность продавливать силой ума или мышцы свое). Дело было в одном: хозяин ли ты делу своему. Угланов состоял из убежденности: любить можно только свое, настолько же свое, как собственные дети; по-настоящему любить обобществленное нельзя — землю, что пашешь ты, а урожай с нее «по справедливости» распределяют между всеми (да и какими, нахрен, «всеми», когда «всё» спецпайками на золоте подается наверх на немногие подмосковные дачи?). Своего ты ребенка отдашь на съедение? А чужих можно и не жалеть. Можно и объедать, как вот в черноострожском детдоме поварихи тащили по домам тяжеленные сумки с говяжьим филе и куриными грудками. Не потому ли после сталинского «Братья и сестры» в микрофон, после того как победили саранчу в железных бронях, делая все для фронта, для победы, как один человек, начали гнить вместе со Сталиным имперские артерии: не «империя страха» развалилась тогда, а пространство ничейности?