Читать «Воскрешение Некрасова» онлайн - страница 5

Никто не виноват,Что облетает сад,Что подмерзают лужи,Что город мрачноват,А дальше будет хуже.Никто не виноват,Что в Альпах камнепад,В Японии – цунами,Что плачет стар и млад,И страшно временами.Никто не виноват,Что есть смертельный яд,Что торжествует зависть,Что обречен Сократ.Что пыль стирает запись.Увы, такой расклад.Никто не виноват,Что ласточки над моремЛетят куда хотятВ сиянье и фаворе!Что нам никто не радВ созвездии Плеяд,Что, если б мы узнали,Что кто-то виноват,Счастливей бы не стали.

Неужели нам было бы легче? Нет, конечно. Но сознание Некрасова устроено так, что для него должен быть виновный. И этот виновный – он сам. Всякий раз, как он видит страдания, – а зрение его устроено так, что «мерещится мне всюду драма», как сказал он сам, его сознание приковано к боли, – всякий раз ответчиком оказывается он. И тут, конечно, все будут вспоминать замечательное стихотворение «Вчерашний день, часу в шестом…», над которым многие, кстати, довольно убедительно издевались. Вот, например, довольно точная, по-моему, элегантная пародия некрасовских же времен:

Вчерашний день, часу в шестом,Зашел я на Сенную;Там били женщину кнутом,Крестьянку молодую.Ни звука из ее груди,И Музе я сказал: «Гляди!Пускай она поплачет.Ей ничего не значит.

Вот это замечательно точно почувствованный генезис из Лермонтова.

Но тем не менее Некрасов действительно был прав, называя свою музу не то что сестрой всякого страдания, а, пожалуй, виновницей всякого страдания. Если мне попадается уж очень непокорный класс, я люблю, в порядке личного насилия, прочитать им «Плач детей» и понаблюдать, как с этих жизнерадостных сорванцов, готовых в любой момент сорвать урок, постепенно уходит веселый румянец и еще немного – и послышится вполне откровенное хлюпанье.

Равнодушно слушая проклятьяВ битве с жизнью гибнущих людей,Из-за них вы слышите ли, братья,Тихий плач и жалобы детей?«В золотую пору малолетстваВсё живое – счастливо живет,Не трудясь, с ликующего детстваДань забав и радости берет.Только нам гулять не довелосяПо полям, по нивам золотым:Целый день на фабриках колесаМы вертим – вертим – вертим!Колесо чугунное вертится,И гудит, и ветром обдает,Голова пылает и кружится,Сердце бьется, всё кругом идет:Красный нос безжалостной старухи,Что за нами смотрит сквозь очки,По стенам гуляющие мухи,Стены, окна, двери, потолки, —

После этого чудовищного перечня – какой тут Диккенс с его работными домами?! Я уж не говорю о том, что сам по себе этот великолепный пятистопный хорей – монотонный, дикий, взрывающийся в конце вот этим:

Если б нас теперь пустили в поле,Мы в траву попадали бы – спать.

Какие уж там детские игры? Какое веселье? На школьника это, разумеется, действует неотразимо. Да есть и взрослые, которые делают вид, что хихикают, но на самом деле, конечно, прячут непрошенную слезу. Ну, и финал убийственный:

Там, припав усталой головоюК груди бледной матери своей,Зарыдав над ней и над собою,Разорвем на части сердце ей…»

Не станем упоминать о том, что Достоевский, который, как мы говорили на предыдущих лекциях, охотно и без особых комплексов брал, что где плохо лежало, именно у Некрасова позаимствовал знаменитый сон Раскольникова о лошади. В конце концов, 1864 год – «Преступление и наказание», 1863 – вторая редакция «О погоде», стихи-то вообще 1857 года. И вот эта несчастная лошадь, которая нервически скоро пошла – она отозвалась в русской литературе как минимум дважды: один раз мы вспоминаем ее у Достоевского, с той только разницей, что у Некрасова она все-таки пошла, а у Достоевского ее забили насмерть. И второй раз она отзовется у Иннокентия Анненского, прямого потомка Некрасова по той же самой мазохистской линии: