Читать «Транс-Атлантик» онлайн - страница 93

Вы должны понять, что «Транс-Атлантик» — это не игрушка, не каприз, не случайность, а логическое и неизбежное следствие моего — польского — развития. Как-никак, а принадлежу я к тому поколению, которое узнало «независимость», но уже тогда, в довоенные годы, мне стало ясно, что желанная независимость вовсе не принесла нам ни настоящей свободы, ни долгожданной полноты жизни. Совсем наоборот — она добавила нам новую и еще более болезненно ощущаемую несвободу. Наши начинания казались тогда отмеченными клеймом безуспешности обреченными на какое-то несовершенство… и это независимое искусство, эта литература, эта политика были слабенькими, анемичными, как будто таяли у нас в руках… или узкими… или принимали странные и судорожные формы… В искусстве существует некий основополагающий принцип, который является моралью художника: произведение не может, не должно быть хуже создателя. А я постоянно был окружен произведениями, которые реализовывались хоть на вершок, да ниже создателя; в словах несколько худших, чем те уста, которые их изрекали, в делах чуть более бесталанных, чем тот, кто их вершил, в жизни, которая была беднее, чем те, кто ее переживал. Отсюда мое восприятие поляка как существа деформированного, скованного — отсюда мой роман «Фердыдурке», написанный под знаком инфантильной пупы и чудовищной хари. Я, быть может, не должен слишком связывать свои тогдашние переживания с польской реальностью, поскольку весь тогдашний мир способствовал такому деформированному восприятию — но более близкие по времени искажения терзают сильнее. Что же стояло на пути совершенного развития нашей государственной, политической, художественной деятельности, что ломало наш голос, наполняло притворством наши реакции и ввергало в сферу судорожной деятельности — неуравновешенной, колеблющейся между высотами безумия и самым плоским мошенничеством и комбинаторством? Мы, поляки, были частицами создания слишком слабого, чтобы быть в состоянии жить по-настоящему, но все же довольно сильного, чтобы держаться за эту жизнь.

Полужизнь Польши нас парализовала.

Я не обвиняю поляков в том, что они оказались в такой ситуации — ведь никто не выбирает своего места в мире — но меня беспокоит, что так много мы позволили и так безвольно позволяли ей, ситуации, чтобы она диктовала нам саму нашу сущность. Это и есть та мишень, по которой я хочу ударить. Тот факт, что среди вас не раздалось ни единого голоса протеста против того, что с вами творилось, это единодушие восторга, с которым вы принимали ваше полусуществование, для меня, во всяком случае, не свидетельство силы и здоровья. Народ не просто вас парализовывал, он, вдобавок, заставлял вас принимать этот паралич как самое большое сокровище и заставлял вас вставать на колени как раз перед тем, что вас ослабляло и деформировало. Поляки! Поляки! Вы обязаны любить собственную недоразвитость — вот оно, поражение.