Читать «Только ждать и смотреть» онлайн - страница 144
Елена Бочоришвили
Нет, это вы мне объясните – как не уничтожить страницу с фотографией расстрелянного врага народа, в которой твоя собственная смерть?
Подъезжая к Игоети, надо притормозить возле полуразрушенной церкви. Там тормозят даже те, кто не делает этого порой на красный свет. Говорят, что место святое и надо бросить монетку на счастье. И все тормозят и выбрасывают мелочь щедрой рукой. И тут же мальчишки вылетают отовсюду, как из засады, и выхватывают эти монетки почти на лету. Мой отец всегда сидел на переднем сиденье, мать с сестрой – сзади, и он начинал кричать мне, как только церковь появлялась где-то вдали, – притормози немного! Как будто я не собирался этого делать, как будто мы не проезжали по этой дороге каждое воскресенье, когда ехали в Таплу строить дачу. Отец ненавидел сидеть за рулем с тех пор, как водил грузовик в осажденном Ленинграде. Грузовик ведь глох на каждом мосту! “ Ты считал, сколько мостов в Ленинграде?” Он выходил на ленинградский мост, на мороз, открывал капот и крутил ручку, как хвост кобыле. Эффект был тот же – все равно что крутить хвост кобыле. Русский друг Вася уступил отцу свое шоферское место в грузовике и спас жизнь. У отца носом и горлом шла кровь, для него анемия была страшней, чем пуля. Отец повел грузовик с людьми через озеро, молясь, чтоб мотор не заглох и чтоб выдержал лед, а Вася остался в осажденном Ленинграде. “Он погиб?” – всегда спрашивал я отца. “Не тогда, – отвечал мой отец, – потом”.
Отец выгребал из всех карманов мелочь и выбрасывал ее в окно. Ему так хотелось счастья. Мать тут же начинала бить его по спине маленьким кулачком – лучше своим детям отдай, что на ветер бросаешь? Они всегда начинали ссориться еще по дороге на дачу. Потом мать усаживалась в своей белой шляпе с широкими полями на единственный стул, обмахивалась веером и указывала нам, как что делать. Ведь она всю жизнь только дачи и строила! Да положите как было, вот и все! Мы с отцом перескакивали через бревна, как через страницы книги, и выдергивали их из кучи, чтоб найти цифры. Моя сестра собирала цветы вокруг, маки. Она отходила от нас все дальше и дальше. Мать смеялась над ней: “ Ты же их не довезешь до Тбилиси, они не выживут в вазе!” Маки сбрасывали с себя лепестки и умирали, они отказывались жить без корней. Однажды моя сестра отошла так далеко, что потерялась в лесу, мы ее до ночи искали.
И моя мать капала отцу на нервы, капала, пока он не взрывался. Они никогда не ссорились на людях, но мы с сестрой были не в счет. Мать сидела на стуле почти неподвижно и не повышала голоса, а отец бегал по кругу, будто боялся приблизиться к ней, и орал изо всех сил, прямо горы содрогались. Он выражался высокопарно, как в театре, почему-то именно эти слова ложились ему на язык здесь, под открытым небом, когда он злился: “Ты моей смерти желаешь, о женщина! Змея ты, а не человек!” Мать ввертывала отцу словечко, и еще, и еще, и все это не меняя позы. Если она выдыхалась и лезла в карман за словом, но ничего там не находила, то она говорила: “Дыр-дыр!” “Чего орешь? Дыр-дыр!” И это “дыр-дыр” окончательно сводило его с ума! Он переходил на площадную ругань – вот чего она ждала! У нее открывалось второе дыхание: “А еще князь мингрельский, благородного рода! Писать я рядом с вами не стану! Принцы-шмынцы! Видела я, какие вы были князья! Все спали на одной кровати! Да разве это была кровать? Поле с оврагом посередине! Всей семьей спали вместе и еще детей делали!” И, когда моя мать доходила до княжеского рода, и до семьи отца, и до бедности, руки его опускались. Его голова упиралась подбородком в грудь, он сдавался. Она будто хватала его маленькой ручкой за сердце и сжимала, капала благородная кровь. И у него на самом деле часто шла носом кровь – память об анемии в блокадном Ленинграде. Вот так моя мать выходила победительницей в любом бою, за ней оставалось последнее слово. Дыр-дыр.