Читать «Пастырь пустыни» онлайн - страница 4

Священник проследил взглядом полет ястреба до самых холодных вершин Сан-Хоакинской гряды, и величие Создателя снова завладело его воображением. Ингрэма переполняли новые идеи, они вели его карандаш с головокружительной скоростью, пока он не исписал несколько листов; и когда священник наконец поднялся и вышел из тени скалы, представ перед лицом слепящего солнца, проповедь, которая преследовала его с момента прибытия в Биллмэн, была закончена.

Возвращаясь в город, юноша то и дело поглядывал на исписанные страницы; и еще не дойдя до своей хижины, мог с уверенностью сказать, что текст крепко отпечатался в его памяти. Ингрэм секунду постоял перед своей дверью, глядя, как ветер несет по улице клубы пыли быстрее, чем скачет лошадь. И пусть идеи, которые пришли ему в голову этим утром, также пронесутся по умам его слушателей и освежат в их душах почти изгладившийся образ Создателя!

Он вошел в свой маленький домик и вздрогнул, увидев фигуру доминиканского монаха, чье грузное тело было одето в давно не стиранную полинявшую черную рясу, подпоясанную длинной веревкой. Монах обернулся и схватил Ингрэма за руку.

— Доброе утро, мистер Ингрэм, — сказал он. — Я брат Педро. Пришел, чтобы поприветствовать коллегу по работе, прибывшего в Биллмэн.

Ингрэму не понравилось слово «коллега». Юный Реджинальд обучался вере, которая не имела ничего общего с Римско-католической церковью; к тому же в этот момент он чувствовал такой подъем духовной энергии, такое презрение к плоти, что для него оказаться в одной упряжке с братом Педро было все равно, что запрячь вместе вола и пегаса.

Поэтому он отвернулся и, перебирая листы проповеди, мысленно прикинул позицию, которую ему следовало занять. Однако преподобный Реджинальд Ингрэм напомнил себе, что пути Господни неисповедимы, и решил заставить себя подружиться с доминиканцем. Евангелие предписывало с утра пораньше воспитывать в себе смирение.

2. Дружелюбный сарыч

Ингрэм предложил брату Педро стул и тем самым получил возможность созерцать туфли своего гостя. Они были сшиты из грубейшей воловьей кожи, но даже этот прочный материал был изношен до дыр. Края монашеской рясы тоже обтрепались, а лысая голова загорела почти до черноты. Видимо, этот человек много времени проводил на открытом воздухе. Сердце юного Ингрэма немного смягчилось.

— Вы читаете философские труды, как я погляжу, — заметил монах.

— А вы разве нет? — довольно резко осведомился Ингрэм.

— Сразу после школы — да, читал, — ответил доминиканец. — Но потом я забросил философию. Она оказалась почти бесполезной для моей работы.

— А! — холодно сказал Ингрэм.

— Нет, — продолжал его собеседник, — не то чтобы философию невозможно было перевести на язык, понятный обывателю; но у меня нет ни времени, ни способностей для такого труда. По работе мне приходится преодолевать большие расстояния, — объяснил он, — и цели моего пути разбросаны далеко друг от друга. — Он показал на свои разбитые туфли.

— То есть вы живете не в Биллмэне? — спросил Ингрэм.

— Я живу в районе площадью сто квадратных миль.