Читать «Одинокое мое счастье» онлайн - страница 151

— Да Григорий Севостьяныч! — бегали все по номеру.

А я смотрел и в ворчании его опять видел схожесть с Сашей.

Прибравшись, то есть по-новому растолкав в углы амуницию и наскоро вытерев на столе, все заспешили выпить. Разумеется, самую большую баклагу — некое подобие жестяной кружки, уж неизвестно как и кем сюда принесенной, — вручили мне.

— Разве стакана нет? — спросил сотник Томлин.

— По-полевому, по-аульски! Капитан тоже наш! — в несколько голосов возразили ему.

— Будет с меня и баклаги! — сказал я.

— А не вся баклага вам, капитан! Крестик в нее — и по кругу! — подсказали мне.

Я покраснел, отстегнул орден и положил в баклагу.

— Ура нашему!.. — закричали все, завершая фразу кто словом “капитан”, кто словом “кавалер”. Хорунжий же Василий, выпив свое, со словами: “Татка-братка ты наш!” — стал со мной целоваться.

А я вспомнил нашу дорогу на Олту, вспомнил Раджаба, замерзшую полусотню и не смог поднять глаз. Баклага пошла по кругу. Я сказал хорунжему Василию о том, что Раджаб не пропал, а геройски погиб у меня на глазах, и я о том из госпиталя отписал в полк.

— Как же?! — вскричал хорунжий Василий.

— Что? — спросил сотник Томлин.

— Да мой мусульманишко-то объявился! Он геройски погиб! — несколько с детской обидой ответил хорунжий Василий.

— А я тебе говорил, что ваших хоронил! — сказал сотник Томлин.

— Эх, голова моя! — схватил себя за чуб хорунжий Василий и закачался, застонал не в силах сдержать слез.

— Будет. Я вон всю Бутаковку схоронил — да мне нет ничто! — хлопнул его по спине сотник Томлин.

И я действительно видел, что ему, как он сам выразился, нет ничто. И мне от его выдержки было легче. Баклага подошла к сотнику Томлину. Он посмотрел ей в дно, сказал нарочно по-мужичьи:

— Ну, не последний крест тебе на грудь, Лексеищ!

Я кивнул, прицепил мокрый орден к френчу и только потом подумал, что следовало бы его просто положить в карман. Ни у кого из присутствующих никаких наград не было, и моей следовало лежать в кармане. Вот этак я подумал, но уже посчитал неудобным снимать орден с груди. Так весь последующий вечер он висел у меня на френче и не давал мне покоя. Все мы напились изрядно. В какое-то время, уже в темноте, у нас хватило сил сходить в храм. Мы шли в него и говорили о своем намерении отстоять всенощную, отстоять до утра. Все, кроме поручика Шермана, охватывались этим намерением, обещали, а через несколько шагов забывали. Тогда кто-нибудь спрашивал:

— Так что, господа, до утра?

Ему вновь горячо обещали.

А вышло, конечно, что — не до утра. Вышло, как выходит у пьяных людей. И часу никто не выдержал. Хорошо было уже то, что никого не стали задирать, ни с кем прежде времени не кинулись христосоваться. Всяк истово и пьяно помолился и обратно пошли мы вразнобой. Я пошел с сотником Томлиным и поручиком Шерманом.

— Вот я потому не обещал, что знал! — сказал в превосходстве поручик Шерман.

— Писарям знать положено! — невозмутимо откликнулся сотник Томлин.

— Что ты имеешь в виду? — остановился поручик Шерман.

— Правописание! — сказал сотник Томлин. — А то некоторые пишут слово “сотник” с мягким знаком, вот так: “сотьник”.