Читать «Даниил Московский» онлайн - страница 250

С рождения человек обречен на страдания. И какой бы ни была безоблачной жизнь, страданий больших ли, малых ему не миновать.

В своей не такой уж долгой жизни Олекса вдосталь нагляделся на людское горе. В детстве, когда ходили со старцем Фомой по Руси, говорил ему гусляр:

— Великие испытания посланы Господом на нашу землю.

Олекса спрашивал, отчего Бог гневен на Русь, эвон как народ страдает?

Мудро отвечал старый Фома на совсем не детский вопрос:

— Терпением испытывается люд. Господь за нас страдал.

А Олекса снова донимал:

— Ужли не будет конца терпению?

— Как у кого, иному хватает до последнего дыхания. Эвон люд наш, русичи, сколь терпелив…

Так говорил старый гусляр Фома, не ведая, что минут века, а терпение у русичей сохранится, все снесут — ложь и обиды. Отчего так? Уж не от тех ли давних времен запас подчас рабского терпения, когда терзали Русь ордынцы, а князья русские исполняли повеления баскаков и целовали ханскую туфлю?

Однако настанет конец терпению и очнется народ, прозреет. Так было, когда в справедливом гневе поднялся он и вышел на Куликово поле…

Посольство князя Даниила возвращалось из Киева с успехом, в закрытом возке ехал в Москву знатный лекарь, крещеный иудей Авраам. Иногда он высовывал из оконца лысую голову, прикрытую черной шапочкой, посматривал по сторонам, удивляясь, куда занесла его судьба из горячей Палестины…

Заканчивалось лето, и после Спаса по деревням отмечали спожинки — конец жнивья. Останавливающееся на ночлег посольство угощали молодым пивом, горячим хлебом и пирогами.

— Люблю спожинки, — говорил Стодол, — в такую пору люду горе не горе.

И Олекса с ним согласен. В праздники человек забывается, он не желает вспоминать огорчения. Но радость и страдания идут бок о бок, наступают будни, суетные, беспокойные, со своими заботами, огорчениями. Добытое в страду смерд делит на части: на семена, на прокорм скоту, себе на пропитание, а отдельно ханскому баскаку и князю в полюдье. Добро, коль урожай радует, а ежели суховеи дуют да солнцепек, а то дожди хлеба зальют — и тогда зимой голод и мор. А такое нередко. Бывало, забредут Олекса с гусляром в деревню, в ней изб-то всего две-три и ни одного живого человека — кто умер, а иные лучшей доли искать подались…

Торопит Стодол, днем едут с короткими привалами, спешат доставить ученого доктора князю Даниилу.

Нежданно нагрянул князь Федор, племянник Смоленского Святослава Глебовича. Дядя посадил его в Можайске, и Федор княжил из-под дядиной руки.

Тихий, покорный Федор, прозванный Блаженным, всегда поступал, как ему смоленский князь велел, и о выделении Можайска в самостоятельный удел даже не помышлял.

День клонился к вечеру, можайцу истопили баню. Молодая дебелая холопка вдосталь похлестала его душистым веником, и тот, разомлевший, счастливый, лежал на полке, постанывая от удовольствия. А молодка еще пару поддала, плеснув на раскаленные камни густого квасу.

Федору приятно, будто дома, в Можайске. На время позабыл, что в гостях у московского князя. Тем часом холопка ему спину мыла, растирала травяным настоем. У девки руки крепкие, кажется, будто мясо от костей отрывает, но без боли. Князя даже в сон потянуло, кабы не вспомнил, что в Москве, так бы и всхрапнул…