Читать «Огарев» онлайн - страница 2

Он опаздывает, не поспевает за жизнью. При этом, однако, он слышит, как легко стучит о плиты деревянный башмачок молодой неаполитанки; при этом он знает, как жгуча страсть и пьяно вино, как прекрасно мгновение («дорожу я прекрасным мгновеньем»), и он бы выпил его до дна и затем разбил бы вдребезги бокал своей жизни, – но у него недостает для этого решимости и силы. Он только советует это сделать другим, – например, в следующих стихах:

Живите мало. Странно вам?Ромео умер, с ним Джульетта —Шекспир знал жизнь как Бог: мы снамРоскошно верим в юны лета,Но сухость жизнь наводит нам.Блаженны те, что в утре днейВ последнем замерли лобзаньи,В тени развесистых ветвей,Под вечер майский, при журчаньиБегущих вод, – и соловейИм пел надгробное рыданье.А ворон тронуть их не смелИ робко мимо пролетел.

Сам же он полон беспредметных желаний, «давно угасшего стремления»; его сердце безотчетливо ноет и не сознает, чего оно хочет. Его плач – не те скупые и тяжелые мужские слезы, которые падают на сердце мертвой росою. Огарев – ищущий без объекта исканий: можно ли в таком случае найти?

Не знаю сам, чего ищу,Какую тайну знать хочу.Вот что-то белое лунойОзарено передо мной.Быть может, призрак мертвеца?Быть может, это тень отца?Иль образ матери моейШепнуть мне хочет в мгле ветвейСлова любви или угроз?

Вообще, он представляет собою зрелище человека, у которого «юный жар» под дуновением жизненного холода превратился не более как в теплоту и который пережил самого себя, свои страсти и желания:

Лист за листом я рвал заветные тетради,И все, и все изорвано теперь.

Он – поэт хандры, жизни прожитой; он – певец тоски, вечной Sehnsucht , заветной тетради, и жизнь дорога ему только в своем запустении.

Унылый внутренний мир находит себе печальное соответствие во внешней природе, и мы читаем:

Осенний день был сер и сыр,И мелкий дождь ежеминутноНа землю капал: мокрый мирСмотрел уныло, бесприютно.Казалось пусто. Сад притих,Замолк деревьев гул протяжный,И желтый лист, срываясь с них,Печально мок на почве влажной,И только утки, как всегда,Плескались глупо у пруда.

Вечная осень… Тяжко должен чувствовать себя человек, для которого как бы остановилось кругообращение времен и весна ни разу больше не возвращается. Она – неподвижное прошлое.

И Огарев «болезненно лелеет» его, «как мать безумная в слезах с младенцем мертвым на руках». Это – поразительный образ, но к Огареву он не подходит в том отношении, что наш поэт вовсе не безумен и мертвенность ребенка вполне сознает. Безумная мать считает своего младенца живым, он для нее ничем не отличается от живого, между тем как Огарев слишком ясно видит ту линию, которая отделяет прошлое от настоящего. Прошлое он именно в этом его качестве и чувствует. Оно не облеклось для него в плоть и кровь, оно одето в свой траур и не имеет иллюзии и красок текущего момента. Велик был бы тот человеческий дух, в котором бы ничто не умирало, который знал бы одно настоящее и переживал бы «вечное теперь», nunc starts. Нашему писателю эта вечность совсем чужда. Его душа только памятлива, но не бессмертна. Прошлое не сливается в ней с настоящим в одно глубокое впечатление, в одно сверхвременное настроение – прошлое у него остается бледно. Самое воспоминание у него – без яркости. И если бы Огареву предложили заменить эту бледность отмерших элементов духа живыми переливами настоящего, он бы на это не согласился, – у него для настоящего, как мы уже сказали, нет силы, он не хочет реальности, он вместо нее взял бы сновидение. Огарев всегда предпочтет мертвое, и он сознательно и рассудочно скажет: