Читать «Бенедиктов» онлайн - страница 3

Но эффект ненатуральный остается эффектом, и из него не рождается поэзия. Она и не возникла у Бенедиктова. Мы читаем его книгу и, особенно если читаем ее вслух, изумляемся порою громкой красоте его стихотворений, его богатейших рифм и всей вообще непринужденности и развязности его стиха, но лишь изредка с отрадою останавливается слух на какой-нибудь спокойной и тихой, задушевной пьесе, которая не кричит о себе, что она – стихотворение.

Таковы, например, строки, где он вспоминает «глухую лесную природу» своей родины, над озером шумным, в дремучем лесу; правда, он искажает и эти воспоминания придуманной мишурой о смоляных слезах, которые в минуту прощанья катились из-под темной коры его родных деревьев, – но все же в его устах, слишком привыкших к искусственности, так хорошо звучит этот живой порыв к природе, к любимому лесу:

О, я разорвал бы печали завесу,Минувшею жизнью дохнул бы вполне, —Лишь дайте мне лесу, дремучего лесу,Отдайте лишь волю широкую мне.

«Озеро шумное на раздолье Карелии дикой» вдохновило его и на следующие, небенедиктовские стихи:

Я помню приволье широких дубрав;Я помню край дикий. Там в годы забав,Ребяческой резвостью полный,Я видел: синела, шумела вода, —Далеко, далеко, не зная куда,Катились все волны да волны.Я отроком часто у брега стоял,Без мысли, но с чувством на влагу взирал,И всплески мне ноги лобзали;В дали бесконечной виднелись леса;Туда мне хотелось: у них небесаНа самых вершинах лежали.Забуду ль ваш вольный, стремительный бег,О, полные силы и полные негРазгульные, шумные воды?Забуду ль тот берег, где, дик и суров,Закинувши тоню, певец-рыболовЗатягивал песню свободы?Нет, врезалось, озеро, в память ты мне:В твоей благодатной, святой тишине,В твоем бушеванье угрюмомДуша научилась кипеть и любитьИ ныне хотела бы ропот свой слитьС твоим упоительным шумом.

Но дорогой нашему писателю «упоительный шум», риторический каскад, от этой простой правды своими словесными водами увлекает его, жертву слова, жертву громкого звука, в царство безвкусия и внутренней пустоты. Бенедиктов точит балясы, играет на омонимах и несуразных гиперболах и, главное, злоупотребляет своею властью – властью поэта все оживотворять и олицетворять. Он придает жизнь тому, что жизни не достойно, и оттого, в нестерпимой детальности своих персонификаций, терпит заслуженное крушение. Он может уверять нас, что под ножкой тоскующей красавицы томится, влюбленно изнывает паркет. У него отсутствует, говоря словами Ницше, «пафос дистанции», чувство меры и расстояния. Он насильственно сближает далекое, и от этого далекое становится только еще дальше. У него нет уважения, пиэтета к великому; фамильярный со всем, он не сознает разницы между важным и мелким. Восприятие сходства у него не поправляется восприятием различия.