Читать «Юрий II Всеволодович» онлайн - страница 17
Борис Васильевич Дедюхин
— Я не шшупаю, — растерялся Лугота.
— Что так? Боисся?
— Стыжусь.
— Не знал еще девок-то? — все допытывался кто-то.
— Отвяжись, кощунник, — оборвал другой. — Наш Лугота невинный отрок, непорченый.
— А я даром что Невзора, а похотеньем дюж.
— Люблю я ее, братцы, — сказал Лугота.
— А женишься, здесь останешься?
— Здеся, — подумав, решил Лугота. — Молога очень, говорят, рыбная. До двух пудов, быват, лавливают. А как поля уберут, на рябчиков силки становят.
— Ино смолу курить тоже выгодно, — вставил Бровач.
— Рябчиков — тьмы! — мечтал Лугота.
— Владимирцы все умеют: и олово лить, и купола крыть, и известью стены выбеливать, — с важностью бывалого человека заметил травник. — Хороша ли собой Ульяница-то?
— Рожеем бела, волосом руса, а нос широковат, — ответил за Луготу тот, который назвал себя Невзорой.
— И кокореват, — вставил его сосед.
— Ну, пошто врете-то? — отбивался Лугота. — Вовсе не кокоревата она, без щадринок и яминок, бела, как сметана, и ликом кругла, что особо мне по сердцу.
— Не обижайся, Лугота, шутят они, — утешил его травник.
— И нос у нее не широк, а прям, и ростом высока, за курами и утицами на отцовом подворье прилежно глядит. Скромница!
— А тебя приманила, однако? Поди, скажет: козлятко, ягнятко, поди до мене? Агнец у нас невинный, Лугота, — все дразнился Невзора, а сам завидовал, по голосу было слыхать.
— Женский погляд — стрела ядовита, — произнес монах, все время молчавший и тоже евший мясную кашу, потому что ничего другого не было, а главное, владыка Кирилл по чрезвычайности от поста всех разрешил, а монахов — от неядения тельного. Рыбы же нынче не готовили, хотя щучины живопросоленной осенней ловли привезли несколько бочек. И хлеба вволю.
— Уленькин взгляд, как у оленицы, кроток и темен, — счастливо сказал Лугота и даже ложку положил от таких чувств. — Любимик мой, говорит.
— Любящие сами — любимы, — еще более понизил голос монах, и так странно, что озорники затихли.
Только Бровач спросил кого-то невидимого в сгущающемся сумраке:
— Коням-то всласть ли дал? Не скупись.
— Аль пожалею? Счас вот еще попонами теплыми накрою.
— Стегаными, что ль?
— Вестимо. А корм — отчего жалеть? Нонь Лугота охвостья ячменного семь четвертей привез, три подводы морозом битого, из Городка Холопьего.
— Да ему туда кажин день надоба есть! — крикнул Бровач. Все опять засмеялись со значением.
— Так ведь завтра имянины Уленьки, четвертое марта день святой Иулиании. Как не побывать! — оправдывась, сказал Лугота.
Юрий Всеволодович вдруг тоже остро позавидовал ему: его молодости, люблению, долгой жизни впереди… Как же и я счастлив был в те дни, когда травник к эстам ходил, подумал он. А мы кремняк в Суздале строили. Всюду стружки и щепы золотые летали, на солнце играя, ухание сладостное пущая. Стены росли на глазах, сердце радуя. И росла, разгоралась любовь, ибо, да! — любящие любимы. Прав монах. Всюду был свет и блеск: в очах Агашиных злато-крапчатых, во власах, текущих волнами златыми.
«А девка Фимашка?» — кольнул бес под чрево.