Читать «Один талант» онлайн - страница 75

– Все нормально, малой. Все путем… Давай врача, что ли…

Правильный офицер сам будет командовать своим расстрелом. А я – снова малой. Потому что наползает детское – испуганное, с подрагивающей выпяченной губой. Я думаю о себе. Слова не собираются толком. Прыгают.

Лучше бы интернат… Там кормят… Училище – не страшно: профессия… Есть квартира… Надо было уйти. Понять дистанцию. На ней дружить. Не прорастать… А ее – видеть изредка… Жить по касательной, невидимкой, на чаевые… Официант может плюнуть в суп, но не может принести боль…

Как ей теперь со мной?..

Мне теперь как?..

– Я вызову «Скорую»! – кричит Отличница и бросается к телефону, у которого, как и хотел дядя Витя, есть провод и диск.

Вэй присаживается на пол, осторожно отводит Лёхину руку. Говорит:

– Тут зажать. Держать. Ты. Тут держать я.

– Ты мне еще иголки вставь, – шутит Лёха.

Я улыбаюсь. Есть надежда, что биологиня прекратит орать, что в машине «Скорой» будет бензин, а в больнице – хороший врач, из каких-нибудь ссыльных. И что православный китаец Гуй не перестанет молиться.

Я встраиваюсь в канал, который он держит. Говорю.

Может ли быть у жизни счастливый конец? Да, дорогая Вера Ивановна. Вполне. У меня, обещаю, он будет такой. Я останусь здесь. Женюсь на хозяйке или на Отличнице. Запомню их имена. Буду копать огород. И историком в школе. Никаких строек и переездов. Ждать урожая. Не открывать глаз. Между ресницами – мир, который не изменится никогда. Его хватит. А счастье – это траектория мимо жизненно важных…

И больше мне ничего не положено. Да и не надо.

Одеяло

Считалось, что Свиридова его схарчила. Нет, в их кругу, который сами они стеснялись называть богемным, но видели и признавали именно таким, слово «схарчила» считалось неприличным, непроизносимым. Слово считалось таким же чужеродным, какой была Свиридова. Но именно поэтому для нее это «схарчила» использовали. С наслаждением. Говорили и за спиной, и в глаза.

Свиридова, погубившая поэта, была темой номер один. В те настолько далекие времена, что поверить в них теперь трудно, сюжеты чужих жизней обсуждались за щедро и не очень накрытыми столами, в дружеских компаниях, в долгих телефонных разговорах. Для людей попроще – на месткомах и партийных собраниях.

Но эти не позволяли себе быть простыми настолько.

Новости из чужой жизни не были трехминутным и тут же забытым сюжетом. Это была долго раскрывающаяся всеми оттенками пряность, как и сладость еще… И вино кьянти, и маслина в сухом мартини. Это был немножко Хемингуэй, чуть-чуть Рембо и ярко-желтое кресло Ван Гога, которое они видели только на репродукциях. Но все же…

Чужая жизнь, особенно разрушенная или готовая к горькому, но томному разлому, была сродни чему-то невиданному, придуманному. Наверное, западному – тому, уже давно прошедшему, неиспробованному, но точно зарифмованному, прорисованному и сыгранному. Однако и наступившему сытному западному, заманчиво изобильному и уже открыто эротичному, она была сродни тоже.

Придуманное «здесь и сейчас» настоящее, свое – пусть даже, как в дурной пьесе, с плохими актерами и известным сюжетом, – представлялось чуточку чужим и запретным, потому ощущалось не подлым любопытством, а вдохновением, которое больше неоткуда было черпать.