Читать «Повесть о том, как не ссорились Иван Сергеевич с Иваном Афанасьевичем» онлайн - страница 6

Юрий Маркович Нагибин

Эту цель Иван Сергеевич проглядывал в том патриотическом движении, которое собрало митинг на Красной площади у памятника народным героям Минину и Пожарскому. А какие замечательные встречи устраивали патриоты России! С церковным пением, чтением акафистов, выступлениями лучших писателей. Властители дум громко называли виновников всех бед многострадальной России: сионизм и масонский заговор. Ивану Сергеевичу и самому казалось, что не может русское дело идти так криво, если б не вмешательство внешних враждебных сил. Русский народ при его таланте, трудолюбии, коренном уме, высокой нравственности, несказанной доброте, гостеприимстве и трезвости — даром тщился жид-шинкарь споить богатыря! — должен был давно перегнать весь мир по мясу, молоку и культуре, но его упорно сбивали в канаву с прямого шляха, ведущего в коммунизм. Стоя полностью на платформе патриотического движения, разделяя все его взгляды и оскорбленное чувство за Россию, Иван Сергеевич по мягкости характера оставался сбоку припека, каким-то кандидатом в сочувствующие.

Ему не терпелось увидеть Ивана Афанасьевича, но идти к нему он не решался, боясь рассердить его такой назойливостью. И, вздохнув, он пошел в свой фанерный гаражик, где с отверстым металлическим чревом стоял дряхлый «жигуль».

Прекрасно зная машину, Иван Сергеевич давно бы мог закончить не ахти какой сложный ремонт, но он не торопился, потому что ехать ему было некуда. В Москву он предпочитал ездить электричкой: не нужно мучиться с заправкой и паркованием. Когда-то машина доставляла радость: он возил за город жену и дочь, они купались, собирали грибы и ягоды. Иногда он ездил с сослуживцами на рыбалку, хотя и не любил это занятие. Клева никогда не было, а водку приятнее пить за опрятным столом, чем на берегу, но в их управлении каждому сотруднику полагалось либо охотиться, либо рыбачить. Человек, пренебрегающий этими благородными, исконно мужскими занятиями, становился подозрителен, ему подыскивали порок: алкаш, лидер, картежник или того хуже — зачитался, больно «вумный» стал. Проще было съездить на Истринское водохранилище или в Тишково, подремать над мертво застывшим поплавком, выпить водки с мошками, травинками и древесным сором, принять японскую пилюльку, отбивающую сивушный запах, и развезти товарищей по домам.

Машина всегда обращала его мысли к прошлому, настолько другому, полному, насыщенному, разумному, что он начинал сомневаться — не придумал ли он его? Уж слишком не похожи на минувшее нынешние пустые дни. Неужели он правда держал на руках дочь, возил ее на спине, изображая лошадку, спал в одной постели с женой, ходил на службу, принимал гостей в просторной трехкомнатной квартире и сам бывал с женой в гостях и в театре? Почему все это рухнуло? Почему понадобился развод и обмен площади, после чего он оказался в однокомнатной клетушке? Они забрали почти всю мебель и технику, оставив ему развалюху «жигуль» и этот садово-огородный закут. Перед расставанием дочь, тридцатилетняя, незамужняя, курящая, отцветшая без цветения, потребовала, чтобы он не звонил и не появлялся. А жена, которая давно уже была в полном у нее рабстве, только плакала, качала седой головой с просвечивающей на темени кожей и сморкалась в мятый платочек.