Читать «Безвозвратно утраченная леворукость» онлайн - страница 79
Ежи Пильх
Порой воздух бывал плотным, как увеличительное стекло. Я стоял в большой комнате у окна и людей на мосту видел как на ладони. Две фехтовальщицы в красных спортивных костюмах шли в направлении футбольного поля, они были по ту сторону огромных масс знойного воздуха, они касались балюстрады, та, что была с длинными волосами, поднимала вверх руку. За ними виднелась дорога на Партечник, из-за поворота, на расстоянии километра, появлялись две конские головы. «Конкордия уже едет, — говорила бабушка, она стояла у другого окна и говорила: — Ой-ой, Конкордия уже едет». На песчаное перепутье въезжала черная карета, парадно одетый Вымовьян сидел на козлах, вычищенные до блеска кони шли легкой рысью, черная телега небезопасно раскачивалась на ухабах. Фехтовальщицы в красных костюмах свернули к спортивному центру, я решил, что женюсь на коротко стриженной. Бабушка Чижова резко разворачивалась и бежала на кухню, на башне костела звенели колокола.
Смерть всегда, ежедневно, или, скажем, раз в неделю, бродила по горам, но сейчас ее знаки были неумолимы. Сейчас становилось доподлинно известно, что некто, еще лежащий у себя дома в открытом гробу, уже не будет воскрешен по милости Господней. Бабушка возвращалась к своим хозяйственным хлопотам, чтобы слишком долго не смотреть на черную телегу, чтобы не слушать колоколов, чтобы убежать от противопоказанной ей избыточной рефлексии. Лишь ускоренные шага и движения выдавали в ней более сильное, чем обычно, отчаянное согласие на неизбежный конец всего.
Кони шли прямо на меня, пустая Конкордия производила впечатление средства передвижения временного и несерьезного. Вымовьян целиком отдался своей врожденной склонности к быстрой езде и резко погонял; элементарное противоречие между лихим аллюром и самой сутью погребального воза было не от мира сего.
Причины, по которым катафалк был назван в моих краях латинским словом Concordia, я подверг расследованию пытливому, но осторожному. Осторожность происходила оттого, что, когда молодым провинциальным еретиком-варваром я переступил порог Университета в Кракове, один из тамошних ученых, перед которым я готов был снимать шляпу и бить поклоны, провел со мной беседу на тему культурной бездонности тех земель, оттуда я родом. В какой-то момент он как бы невзначай, но со знанием дела обронил, что «есть также в тех краях гора Киркавица, название которой, без сомнения, происходит от имени мифологической Кирки, Цирцеи, что, безусловно, представляет собой чрезвычайно интересную проблему», — поставил он логическую точку, и черты его лица начали отражать процесс интенсивного средиземноморского раздумья.
Мой панический страх перед миром большой науки и вообще перед большим миром усилился. Выходило, что я не знаю ничего, не знаю даже того, что, казалось мне, знаю неопровержимо. Киркавица, которую я почти что вижу из окна, — это гора со взъерошенным хребтом и взлохмаченными склонами, гора, словно бы игриво растрепанная королем ветров Бореем. А слово «киркать» в моем, в тамошнем, наречии означает как раз «взъерошивать, взлохмачивать, растрепывать». А тут вдруг оказывается, что название это вовсе не происходит просто-напросто от формы горы, а название это дано греческими богами. Поэтому, исследуя механизмы ассимиляции слова