Читать «Безвозвратно утраченная леворукость» онлайн - страница 65

А еще механику страха перед путешествием можно разложить на более простые составляющие, можно дать более простое толкование. Великодушно опускаю здесь ушедший строй и предпочитающуюся им замкнутость пространства. «Товарищи» предпочитали неподвижность. Неподвижность и неизменность были основополагающими принципами. Человек в путешествии, то есть в движении, даже если не имел дурных намерений, в силу самого движения был как бы обречен на большее гражданское непослушание, чем тот, кто не трогался с места. Так что идея путешествия, идея дальнего путешествия, противоречила идее реального социализма. Идея реального социализма была идеей перманентного совершенствования всего и вся (единственный допустимый намек на движение), а идея путешествия заключала в себе целую серию опасностей: опасность перемен, опасность непредсказуемых впечатлений, опасность сравнения одного с другим, опасность тоски по чему-то иному, не говоря уже об опасности невозвращения. Заграничный паспорт не был просто документом с приклеенной фотографией, паспорт был идеей, то есть чем-то неосязаемым, тенью на стене пещеры.

Даже если неподвижность системы повлияла и на мою неповоротливость, я оставляю это без внимания, не жалуюсь и ничего не добиваюсь, я спокойно могу забрать в могилу весь возможно причиненный мне режимом путевой ущерб и все пространственные потери. Моя нелюбовь к путешествиям прочнее коммунизма и старше Октябрьской революции. Так что я торопливо иду к вам, достопочтенные предки, темные атавизмы, беспощадные гены. Я спешу к вам и говорю: моя святая Бабушка Мария Чижова, по отцу Хмель, самое дальнее путешествие совершила из Вислы в Краков. Была также в Катовицах, Татрах, знала Бельско, но ни разу в течение почти девяностолетней жизни не была в Варшаве и никогда не видела моря. Она переживала по этому поводу, это удручало ее. «Нигде-то человек не побывал, — часто повторяла она, — нигде-то человек не побывал». В последние годы и даже десятилетия своей жизни она постоянно перечитывала исключительно две книги: Библию и Географический атлас мира. Изучала Евангелие и иероглифы карт, обладала абсолютной памятью, безо всякого намека на защитный инстинкт отбора только нужной информации. Когда я сдавал на аттестат зрелости, мои гимназические познания из области географии по сравнению с ее познаниями были пустым местом. Да что там мои познания, она — я уверен — карту Гватемалы, например, знала лучше, чем Анджей Бобковский. Фантасмагорические путешествия были, как и подобает истинным фантасмагориям, бесконечными. Путешествия реальные бывали, как правило, до Устроня или до Вантулов в Гое. Перед войной — конной упряжью, после войны — автобусом.

Я лечу на Боинге над Альпами, в кармане у меня заграничный паспорт, осязаемый и банальный, как права на вождение велосипеда, из окон гостиницы «Савой» я смотрю на крыши Женевы, коммунизм пал раньше, чем я успел состариться. Я легко освоился с мыслью, что ни в паспорте, лежащем в кармане, ни в падении коммунизма, ни в крышах Женевы нет ничего сенсационного. Но, когда я подумаю, что всего два поколения назад, да что там два, одного поколения хватит, на дворе была эпоха, в которой конная упряжь служила единственным средством передвижения, меня охватывает некоторый скептицизм. По-видимому, это тот самый скептицизм, который ощущала моя бабка при виде первых самодвижущихся механизмов. Когда в начале века по центру Вислы проехал человек на мотоцикле, местные протестанты, ожидая продолжения апокалипсиса, попрятались по домам, ведь не было сомнения, что природа, веками молчащая, наконец заговорила, небеса рухнули, по Висле пролетел дьявол, да к тому же, как говорили самые глазастые, те, что заметили работу выхлопной трубы, «из зада у него дымило».