Читать «Родословная абсолютистского государства» онлайн - страница 128

В то же время классовая борьба внутри восточных социальных формаций и ее результат – закрепощение крестьян – не дают исчерпывающего объяснения появлению самобытного абсолютизма в регионе. Дистанция между этими двумя видами может быть измерена хронологически в Пруссии, где манориальная реакция дворянства подчинила большую часть крестьянства путем расширения поместного землевладения (\' Gutsherrschaft) еще в XVI в., за сто лет до установления абсолютистского государства в XVII столетии. В Польше, классической территории «вторичного закрепощения», никакого абсолютистского государства не возникло, за что класс аристократии, в конечном счете, поплатился своим национальным существованием. Здесь также, однако, XVI век явился периодом децентрализованного феодального правления, управлявшегося представительной системой под полным контролем аристократии и очень слабой королевской властью. В Венгрии окончательное закрепощение крестьянства было достигнуто после австро-турецкой войны на рубеже XVII в., в то время когда венгерское дворянство успешно сопротивлялось обложению налогами со стороны Габсбургского абсолютизма [261] . В России установление крепостничества и появление абсолютизма находились в более тесной связи, но даже там приход первого предшествовал консолидации второго и не всегда гармонично совпадал с ним впоследствии. Поскольку холопские ( servile) отношения производства включают непосредственное слияние собственности и суверенитета, власти и землевладения, нет ничего удивительного в полицентричном аристократическом государстве, первоначально существовавшем в Германии к востоку от Эльбы, в Польше и Венгрии после манориальной реакции на востоке. Чтобы объяснить последующий подъем абсолютизма, прежде всего необходимо рассмотреть весь процесс вторичного закрепощения в контексте международной системы государств позднефеодальной Европы.

Мы видели, что спрос на продукцию сельского хозяйства со стороны более успешной западной экономики часто преувеличивался в качестве единственной или главной причины манориальной реакции на востоке в тот период. На самом же деле, хотя торговля зерном, несомненно, усилила крепостническую эксплуатацию в Восточной Германии или Польше, она не инициировала ее ни в одной из этих стран и совсем не играла никакой роли в параллельном развитии Богемии или России. Другими словами, придавать основное значение экономическим связям экспортно-импортной торговли Востока с Западом неверно, потому что феодальный способ производства как таковой – еще не преодоленный окончательно в Западной Европе XVI–XVII вв. – не мог создать единой международной экономической системы. Этой цели достиг только мировой рынок промышленного капитализма, распространявшийся из развитых стран, формируя и управляя развитием отсталых. Сложные западные экономики переходной эпохи – обычно смесь полумонетизированного и посткрепостнического феодального сельского хозяйства [262] с вкраплениями коммерческого и промышленного капитала – не имели такого буксира. Иностранные инвестиции были минимальными, за исключением колониальных империй и, в некоторой степени, Скандинавии. Внешняя торговля все еще составляла маленький процент в национальном продукте всех стран, за исключением Голландии и Венеции. Какая-либо комплексная интеграция Восточной Европы в западноевропейскую экономическую схему, часто подразумевавшаяся вследствие использования историками таких фраз, как «колониальная экономика» или «колониальные предприятия» (plantation business concerns) по отношению к поместной системе за Эльбой, была совершенно неправдоподобной.