Читать «Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle» онлайн - страница 127

— Что позволяет сохранить наше собственное лицо! — ответил он и кивнул. — Ты говоришь как мать и состоявшийся человек, чей смысл существования заключается в продолжении жизни.

— А ты?

— Наш брат служит жизни, не производя на свет неполноценных существ, полулюдей; а еще служит тем, что убирает и себя самого, как только с самим собой рассчитается. Это его роль, его служение благородному сословию, его назначение, его смирение отчаяния — ему только и остается, что рассчитаться с самим собой.

(Гортензия почувствовала, что перед ней стена.)

«Нужно уметь подчиняться истине тогда, когда она против нас, — повторил он, — нужно быть способным на гибель, чтобы испытать рождение. Это крещение. Только тогда человек начинает значить нечто большее, чем разумное животное; тогда начинается благородство человечества».

Гортензия стояла у ночного окна, совсем близко к шумящему дождю, глубина беззвездной ночи служила ей как огромная темная раковина, поднесенная к уху, она слышала биение собственного пульса — словно издалека, словно прибой моря крови, бесконечный и томительный! Вот она — жизнь. К чему говорить о ней? Это волна, она накатывает и идет дальше, уже изменившись, всегда изменившись. Ее не ухватить, а мысли мужчины, ах, да и все мысли вообще… Почему они не целовались? Гортензия хотела бы сказать ему: видишь ли, все, что ты говоришь, верно, почти верно — но и совсем другое тоже верно, а в конце концов жизнь все равно важнее. Почему ваше мышление, доведенное до логического конца, всегда тяготеет к смерти?

Он поставил подсвечник на стол, словно собрался уйти, оставив Гортензию одну; он не знал, что ему еще сказать, — каждый из них размышлял, исходя из своей судьбы, и он со скрытым раскаянием чувствовал, что вообще не собирался говорить об этом ни с кем, в том числе и с Гортензией, но ее близость ошеломила его.

— Что бы ты ни делал, — сказала Гортензия, — в конце все будет совершенно иначе, чем ты сейчас считаешь. Тебе не надо оставаться здесь, дорогой Юрг, — однажды, когда ты посмотришь в лицо собственным детям, ты устыдишься всех этих мыслей, поверь мне, и посмеешься над ними!

Он не ответил. Потом пожелал ей спокойной ночи — Гортензия молчала. Он сказал еще что-то, вроде того, что скоро наступит рассвет.

Через несколько лет — в день малого праздника винодела, отмечаемого ежегодно танцами, игрой на контрабасе, гармонике и кларнете, а также жареными сосисками, — Антон совершил это.

День был такой, какие он любил больше всего: октябрь, корзины, полные листвы, сырость тумана! Женщины с красными платками на голове и фиолетовыми руками уже давно на виноградниках, на склонах, утыканных, словно ежи, серыми иголками-колышками. Мокрые от виноградной листвы, они мерзнут — хоть и в вязаных жилетах. Работники таскают тонкие сосуды, со скрещенными руками выплывают они под своей ношей из тумана — рыцари в латах толстых жилетов, какие носят виноделы. Утро паром поднимается из озера, безбрежного словно море. Блеск восходящего солнца блуждает в металлическом воздухе, мгновенные отсветы над серыми волнами.