Читать «Православие и свобода» онлайн - страница 188

ХХ век имел два грандиозных проекта по созданию такого «общественного гомункулуса»: первый − это «сверхчеловек» германского национал-социализма, второй − это строитель коммунизма эпохи советского интернационализма. Новый человек «Эры Водолея» − это воплощение уже третьего богоборческого замысла о человеке.

«Такого низменного идеала человечество ещё не выдумывало, − пишет Р. Гальцева, − даже фашистская “белокурая бестия” при всём культивировании в ней животного начала… несёт на себе некий ницшеанский сверхчеловеческий отблеск… Что же говорить о морали “строителя коммунизма”? Она не так уж расходилась с общечеловеческой моралью, взошедшей в нашей цивилизации на христианской закваске и отборных классических идеалах. Головной атеизм коренным образом не изменил образа человека… Если отбросить идеологический антураж, герой соцреализма по сравнению с “рассвобожденным” персонажем 90-х годов − это всё равно что Персей супротив Медузы-Горгоны… В лице образцового “сексуального партнёра” предстаёт беспрецедентно дегуманистический, предельно антагонистический традиционному в русской культуре “положительно-прекрасному” человеку отрицательно-безобразный субъект».

Школьная программа «сексуального воспитания», предполагающая «отбросить ложную стыдливость», на самом деле имеет цель взрастить в детях, призванных стать «новыми людьми», тотальное бесстыдство; телепередачи, проповедующие порок в качестве жизненной нормы и отстаивающие права человека на извращения; фильмы, в которых откровенная похабщина становится уже общим местом «будничного дневного сознания», − весь этот мутный поток, хлынувший на нас, словно из преисподней, давно уже смёл все границы приличий, разметал все самозащитные ограждения, так что человек со всеми его правами оказался беззащитным и обнажённым перед этим повальным беспутством и наглым вторжением в заповедные области его жизни.

Сексуальная разнузданность, ставшая вдруг нормативной, связана и с новым отношением к смерти, которая постоянно присутствует на телеэкране. Смерть перестаёт быть таинством и той кульминационной точкой жизни, которая даёт человеческому существованию новое истолкование. Смерть становится самой пикантной частью «интересного»: стекленеющие глаза, последние судороги, предсмертные агонии, развороченные черепа и оторванные руки, показанные крупным планом, задевают в зрителе какой-то пласт сладострастия, трогают какой-то нерв − очевидно, эти сильные впечатления при общей эмоциональной выхолощенности и анемии подлинных глубоких чувств призваны свидетельствовать человеку о том, что он сам ещё жив. Но и они становятся обыденностью и входят в привычку. Даже маньяки, даже людоеды, откусывающие крупным планом своим жертвам носы, уже не поражают сознание «нового человека». Смерть становится для него будничным эпизодом, а почти анатомическое знакомство с её механизмом, убивающим всякий намёк на существование души, превращает её в заурядное зрелище, в необходимое явление, кое-как продвигающее дальнейший сюжет.

В связи с этим можно говорить о чувственной бесчувственности нового человека, о его сердечном омертвении, которое всегда происходит на фоне разгула его страстей. Новый человек не любит − он «занимается любовью». Он не творит − он «самовыражается». Он не смиряется − он пытается приспособиться. Он не блаженствует − он получает наслаждение. Он не раскрывает в себе образ Божий − он делает себе имидж. Он даже не играет − он «ведёт игру».