Читать «Бабочки Креза. Камень богини любви (сборник)» онлайн - страница 323

Невозможно забыть лица человека, которого ты убил, и я помнил лицо Раймо всю свою жизнь. Иной раз оно являлось ко мне в снах, иной раз какое-то сходство я улавливал в случайно встречном человеке, и сердце выскакивало из груди от страха. И вот теперь я сразу узнал его сына и сына Синикки.

Возраст совпадал — ему было двадцать лет.

Слушая тогда, месяц назад, рассказ Васильева, я пропустил мимо ушей одну фразу — что ребенка убитой Синикки взял к себе Яаскеляйнен, хозяин гостиницы. Ведь это был все же его родственник…

Вырастил его, воспитал — и что? Отправил найти убийцу отца и убить его?

Нет. Никто, ни одна живая душа не могла заподозрить, что я убил Раймо Туркилла! Если Яаскеляйнен в самом деле послал Вейкко в Нижний, то лишь затем, чтобы отыскать браслет, который финны почему-то называли Сампо.

Но убийца не оставил бы меня в живых. Об этом свидетельствовала моя пронзенная ножом подушка. Это был настоящий финский пуукко, который от русских финок отличался тремя вещами: обушок не был так сильно скошен, дола, бороздка на клинке, тоже не была скошена к краю, а главное, на пуукко не было даже намека на гарду, лезвие сразу входило в рукоять. Я этих пуукко навидался в Петрозаводске, финский нож сразу мог отличить от подделки. Тот нож, которым хотели убить меня, как две капли воды напоминал нож Раймо, который я когда-то побоялся тронуть. Меня хотел убить отец, меня хотел убить сын…

Не убил только чудом, потому что ревность погнала меня к Серафиме!

Но ведь она сама сообщила, что ее не будет. Я мог остаться дома. Значит, она подстраивала мое убийство? Присутствовала при разгроме моего жилья, при этих безумных и в то же время тщательных поисках? Во имя чего она действовала? Во имя любви к Вейкко? Но нет… я знал, какова Серафима, когда любит или хотя бы притворяется, что любит! Люби она Вейкко, непременно позвала бы его к себе в ту ночь! Но она велела ему уйти.

Что тогда?

Что-что… разве я забыл, с кем имею дело? Васильев называл Серафиму революционной фурией, говорил о ее неистовом фанатизме, о том, что для нее всегда и прежде всего — преданность интересам организации.

Боже мой, смешнее всего, что я знал, если бы она попросила у меня этот браслет для себя — я отдал бы сразу.

Но она не могла ничего попросить, она не знала о браслете!

А может быть, Вейкко один громил мое жилье и искал браслет? Может быть, Серафима была в это время совершенно в другом месте?

Слезы мои падали на грязную бумагу, где я записывал эти строки. Я и сам не знал в те мгновения, о чем больше просил Бога — о спасении своей жизни или о том, чтобы Серафима оказалась невиновна передо мной и не замышляла мое убийство!

Она говорила, что ее мутит. В последнее время она выглядела такой усталой и растерянной… Что, если она беременна от меня? Что, если это пугало ее? Но ведь нельзя мечтать о смерти отца своего ребенка!

Или можно?

Я не знал…

Все, карандаш мой окончательно затупился. Очинивать больше нечего. Он оставляет на бумаге какие-то неясные, неразборчивые разводы. А впрочем, кому их разбирать? Никто и никогда не прочтет этих строк. Никто и никогда не найдет ни меня, ни эту тетрадь.