Читать «Огарки» онлайн - страница 32

— Ну, вот и пиши так: при благосклонном участии адвоката Ходатай-Карманова, Литератора Сам-Друг-Наливайко, певца Степана Балбесова, а сам подпишись: антрепренер и распорядитель Плач-Гаврилин.

Все засмеялись.

— Почему же «Плач»? — спросил Гаврила, невольно улыбаясь и все-таки записывая в книжку «псевдонимы».

— Да ведь ты же всегда плачешь, когда бываешь пьян!

— Верно! — согласился антрепренер. — Потому я и перешел на квас…

— Как вы себя чувствуете на квасу? — галантно спросил его Небезызвестный.

— Отлично! — отвечал Гаврила. — Я первый раз в жизни отведал этот напиток.

— Неужели, братцы, у него это квасопийство сделается хроническим?

— Ну вот еще! — возразил Толстый. — С какой стати? Вот, бог даст, проводим литературный вечер, и тогда… опять…

Он запнулся, подыскивая словцо позабористее.

— Опять… как-нибудь его… встр-ретим!

— Ну, нет, не встретите! — нервно воскликнул Гаврила. — Для меня этот литературный вечер — важное дело; после него я поднимусь… и брошу пьяную жизнь!..

— Дай бог! — со вздохом пожелал Толстый.

— Ну, а тебя-то как записать? — спросил Гаврила, тыкая карандашом Толстому, в брюхо.

— Меня?

Толстый задумался.

Потом тряхнул кудрявыми волосами, сказал, раздув ноздри:

— Пиши меня крупными буквами: известный артист Казбар-Чаплинский, проездом из Петербурга в Сибирь…

Дружный взрыв огарческого смеха покрыл его слова.

Дверь с улицы отворилась, впустила целое облако холодного воздуха, а из облака выделился и подошел к огаркам кузнец Сокол.

Он был все такой же, как и летом, сильный, черный, в меховом пиджаке и высоких сапогах. Только смуглое лицо его стало еще чернее и худее, а черные глаза горели мрачной печалью.

— Здравствуйте, хлопцы! — звучно сказал он, протягивая товарищам черную, кузнечную лапу.

— Ну, что, как твое дело? — спросили его.

Сокол присел к столу, отхлебнул немного пива, облокотился и вздохнул тяжело, глубоко и протяжно. Потом скрипнул крепкими зубами и безнадежно махнул рукой.

— Швах! — промолвил он тихим голосом.

Лицо его было усталое и грустное.

— Совсем поругался с купцами. Ходил к фабричному инспектору, сейчас от него — сюда. И слушать не стал! Конченное дело, ушел я от них: теперь только одно осталось — газета!

Сокол грустно посмотрел на товарищей и, обращаясь к Небезызвестному, попросил голосом, полным последней надежды:

— Напишите об них, подлецах, в газете.

Все засмеялись.

— Крепко же вас они обидели, видно? — улыбаясь, спросил газетчик.

— Обидели-то? Да меня всю жизнь, как волка, травят, душат за горло, а теперь вот устаю терпеть! Начальство везде меня знает, ненавидит оно меня и на работу нигде не берет, даром что я по мастерству один из лучших считаюсь. Думают, что я зачинщик и смутьян, а ведь у меня семья — пятеро! Тяжело. Иногда даже такая мысль приходит: броситься под поезд.

— Ну, что ты, Сокол! — в один голос воскликнули слушатели.

— Да! — мрачно воскликнул кузнец. — Тяжело становится! Невмоготу терпеть! Если бы вы знали, — продолжал он, понижая голос до задушевного, грустно-мрачного шепота, — если бы вы знали, какая в нашей жизни, у рабочих, борьба идет, неустанная, на жизнь и на смерть, как никогда ни одной минуты вздыху не знаешь и как со всех сторон норовят наступить тебе на горло и задушить!