Читать «Повести и рассказы. Воспоминания» онлайн - страница 33
Скиталец
Петр Иваныч задумался, посмотрел на Захарыча своим грустным, добрым взглядом, сказал:
— От невежества это у тебя!
— Верно! — радостно вскричал Захарыч.
— Постой! Ты помнишь, как профессор лекцию читал?
— Как не помнить? С нее и началось у меня.
— Ну, так вот! Помнишь, он рассказывал об ископаемых, о чудовищах, которые вымерли и почему вымерли. Ты — тоже ископаемое. Ты из числа вымерших чудовищ. Ты приспособлен к древней пастушеской жизни, а теперь жизнь другая. Живешь ты на свете совершенно случайно, потому что был ты спрятан в тихой заводи. Когда же взяли тебя в город нашего столетия, то вышло, будто явился ты совсем из другого мира, упал с луны или спал в бугурусланских степях несколько столетий, а потом проснулся и видишь кругом непонятные тебе вещи.
— Верно! — подтвердил Захарыч. — Ничего и не понимаю, что кругом делается.
— Да! Но ты хочешь сразу поглотить всю премудрость, сразу все разрешить, а этого нельзя: на это нужны годы, нужно прочесть много книг, повстречать побольше умных людей, сделаться человеком образованным, а ты ведь невежда! Ты ничего не знаешь, — хотя бы даже вращения земли.
— Вращения земли?
— Ну да! — И Петр Иваныч наглядно рассказал ему о вращении земли. — Понял?
— Понять-то я понял, да верно ли это? Кто узнал, что все это так и есть, а не по-другому?
— Ученые! Они делали опыты и доказали.
— Опыты, говоришь? Но я — то ведь не делал опытов… Стало быть, должен им верить?
Петр Иваныч был несколько озадачен, но, подумав, сказал:
— Должен верить!
— Так, — протянул Захарыч, сбычившись, — а ежели я так не могу? Ежели и тут выходит у меня сумление? Мне надо, чтобы, значит, в самый корень. А то… кому же верить?
Захарыч крякнул, помолчал и с тяжелым усилием спросил Петра Иваныча:
— Не знаешь ли ты такого слова, чтобы из меня сумление выгнать?
— Не знаю, Захарыч.
— И профессор не знает?
— И он не знает.
— Та-ак! Выходит, что жить по совести и по настоящему закону нельзя. Кто не хочет людоедом быть, — руки на себя наложи!
Захарыч тяжко замолчал и шел, пыхтя и отдуваясь. Лоб его еще более покраснел, на висках вздулись жилы. Мозг его работал напряженно, тяжело и медленно. По морщинам мясистого лба струился пот.
— Постой! Что, бишь, я хотел спросить? Самое главное. Может быть, ты знаешь… Вот не найду слов… Да!
— Он остановил за лацканы пальто Петра Иваныча и, смотря ему в лицо страдальческим взглядом, полным надежды и опасения, выговорил медленно, с тяжелым усилием:
— В чем… смысел… жизни?
Была страстная неделя, но «пьяная абсурдия» начинала свой день обычным образом: все были с похмелья; Илья Николаевич лежал на полу и пикировался с Ржавчиной.
— Очень уж вы, басы, много водки пьете! — задирал тенор страдающего баса.
— Что ж? — рычал тот, поднимаясь на локоть. — Уж это от бога так установлено: бас — пьяница, баритон — нахал, а тенор — дурак.
— Ну, положим, бывают и между басами та-а-кие, я вам скажу…
— Ничего ты не скажешь! — поспешно перебил Илья Николаевич. — Бас всегда глубоко благороден, снисходителен даже к тенорам, а тенор мелочен, хитер, мал, глуп, соплив и кривоног!.. Эх, как трещит главизна! Ржавчина! Там у меня в пальто есть полтинник. Сбегай в кабак, принеси мешок водки!